"Ион Мынэскуртэ. Завтра, когда мы встретимся" - читать интересную книгу автора

стольких лет? Да, - уверил он себя, - я помню, я помню все, могу даже
собрать крупица за крупицей, и не останется ни одного незаполненного часа...
Мы были детьми, но это была не игра, я помню расцветшую сирень, и ивы, и
прихотливые улочки на другом краю села, и записки, летавшие по классу, и
школьные вечера, и мучительное беспокойство, и грандиозные планы на будущее,
тайные взгляды, соприкасающиеся, минующие множество лиц, и... да, особенно
ту самую ночь, когда родители ушли из дому, и мы лежали рядышком с открытыми
глазами и притворялись, что сладко спим... Нет, я не забыл, да и как бы я
мог забыть самого себя? Я ничего не забыл, потому что не могу забыть, да и
не хочу, понимаешь? Да, - отвечал он себе. - Это так. И ту большую любовь,
которая ждет меня сейчас, и сына, который ждет меня... Это совсем не
воспоминания, и я для них тоже совсем не воспоминание... Нет, - сказал он,
сжимая кулаки, - нет! Как может стать воспоминанием то, что еще не стало
прошлым?"
...Он уже много дней сидел перед экраном, сидел в одиночестве, как
призрак на покинутом погосте. Экран делила надвое тонкая ниточка, и у него
временами создавалось впечатление, что эта же ниточка проходит через его
мозг. В известном смысле это так и было. С правой стороны экрана на него
неотрывно смотрели глаза Жана, с другой виделся задумчивый профиль Ганса. Он
опасался, что в таком отчаянном положении они могли бы сотворить глупость, и
не отрывал глаз от экрана. Октавиан далеко не был уверен, что им ничего не
известно про это непрерывное бдение, но уже было все равно, одобряют они это
или нет. Он думал, что исполняет свой долг, и этого было достаточно. Когда
один из них, скажем Жан, отправлялся бродить по коридорам, видеокамеры
пробуждались одна за другой и шаг за шагом шли за ним.
Ганс почти оправился. Он знал всю правду, но вел себя достойно.
Он сидел перед экраном, все следил за двумя другими призраками. Призраки
читали, писали, ели, ложились спать и зарывали лица в подушку, делали
гимнастику, словом, все возможное, чтобы не встречаться,
Поначалу их объединяла забота о здоровье Ганса. Когда же он поднялся,
продолжали встречаться в силу тягостной привычки, но им нечего было сказать
друг другу, и это страшно угнетало их, как преступление, и тогда они, не
сговариваясь, решили оставаться в своих каютах, иначе дошли бы до того, что
испытывали бы ужас один перед другим, стали бы ненавидеть друг друга лютой
ненавистью. Итак, каждый из них спрятался в свою раковину, в своей каюте, а
он, Октавиан, определил себя здесь, перед экраном с ниточкой посередине,
проходящей сверху вниз, как ручеек. Ему казалось, что здесь он находится
вечность, но на самом деле прошла лишь неделя и завтра должна была начаться
другая, седьмая. Завтра...
"Помнишь? - спрашивал он. - Помнишь? Да, - отвечал он, - помню... Помнишь
все наяву или только кажется? Наяву, - отвечал он твердо. - Во мне живет
каждая секунда всех тридцати лет, прожитых на Земле, и всех семи лет
странствий по бездонностям Большого Космоса".
Спасательный корабль летел к ним, а им ничего не оставалось, как ждать
своей участи.

НЕДЕЛЯ СЕДЬМАЯ

Их корабль агонизировал. Внутренности разлагались медленно, как в теле,
пораженном гангреной. Нервные центры остались нетронутыми, и катастрофа