"Владимир Набоков. Ужас" - читать интересную книгу автора

ужас... особенный ужас... я ищу точного определения, но на
складе готовых слов нет ничего подходящего. Напрасно примеряю
слова, ни одно из них мне ке впору.
Жил я счастливо. Была у меня подруга. Помню, как меня
измучила первая наша разлука,- я по делу уезжал за границу,-
и как потом она встречала меня на вокзале- стояла на перроне,
как раз в клетке желтого света, в пыльном снопе солнца,
пробившего стеклянный свод, и медленно поворачивала лицо по
мере того, как проползали окна вагонов. С нею мне было всегда
легко и покойно. Только однажды... Да, вот тут я опять
чувствую, какое неуклюжее орудие- слово. А хочется мне
объяснить... Это такой пустяк, это так мимолетно: вот мы с нею
одни в ее комнате, я пишу, она штопает на ложке шелковый чулок,
низко наклонив голову, и розовеет ухо, наполовину прикрытое
светлой прядью, и трогательно блестит мелкий жемчуг вокруг шеи,
и нежная щека кажется впалой, оттого что она так старательно
пучит губы. И вдруг, ни с того ни с сего, мне делается страшно
от ее присутствия. Это куда страшнее того, что я не сразу
почувствовал ее на вокзале. Мне страшно, что со мной в комнате
другой человек, мне страшно самое понятие: другой человек. Я
понимаю, отчего сумасшедшие не узнают своих близких... Но она
поднимает голову, быстро, всеми чертами лица, улыбается мне,-
и вот от моего странного страха уже нет и следа. Повторяю, это
случилось всего только раз, это тогда мне показалось глупостью
нервов - я забыл, что в одинокую ночь, перед зеркалом, мне
приходилось испытывать нечто очень похожее.
Прожили мы вместе около трех лет. Я знаю, что многие не
могли понять нашу связь. Недоумевали, чем могла привлечь и
удержать меня эта простенькая женщина, но, Боже мой, как я
любил ее неприметную миловидность, веселость, ласковость,
птичье трепыхание ее души... Ведь дело в том, что как раз ее
тихая простота меня охраняла: все в мире было ей по-житейски
ясно, и мне даже иногда казалось, что она совершенно точно
знает, что ждет нас после смерти,- и мы о смерти никогда не
говорили. В конце третьего года я опять принужден был уехать на
довольно долгий срок. Накануне моего отъезда мы почему-то пошли
в оперу. Когда, сидя на малиновом диванчике в темноватой,
таинственной аванложе, она снимала огромные, серые ботики,
вытаскивала из них тонкие, шелковые ноги, я подумал о тех очень
легких бабочках, которые вылупляются из громоздких, мохнатых
коконов. И было весело, когда мы с ней нагибались над розовой
бездной залы и ждали, чтоб поднялся плотный, выцветший занавес
в бледных, золотистых изображениях различных оперных сцен. И
голым локтем она чуть не скинула вниз с барьера свой маленький
перламутровый бинокль.
И вот, когда уже все расселись и оркестр, вобрав воздух,
приготовился грянуть,- вдруг в огромном розовом театре потухли
сразу все лампочки,- и налетела такая густая тьма, что мне
показалось - я ослеп. И в этой тьме все сразу задвигалось,
зашумело, и панический трепет перешел в женские восклицания, и