"Владимир Набоков. Адмиралтейская игла" - читать интересную книгу автора

послал ей со слугой записку,- писал, что покончу с собой, если
хоть еще один раз ее не увижу, и вот, помню, как восхитительным
утром с розовым солнцем и скрипучим снегом, мы встретились на
Почтамтской,- я молча поцеловал ей руку, и с четверть часа, не
прерывая ни единым словом молчание, мы гуляли взад и вперед, а
на углу бульвара стоял и курил, с притворной непринужденностью,
весьма корректный на вид господин в каракулевой шапке. Мы с ней
молча ходили взад и вперед, и прошел мальчик, таща санки с
рваной бахромкой, и загремевшая вдруг водосточная труба
извергла осколок льдины, и господин на углу курил,- и затем,
на той же как раз точке, где мы встретились, я так же молча
поцеловал ей руку, навсегда скользнувшую обратно в муфту, и
ушел - уже по-настоящему. Когда, слезами обливаясь, ее лобзая
вновь и вновь, шептал я, с милой расставаясь, прощай, прощай,
моя любовь. Прощай, прощай, моя отрада, моя тоска, моя мечта,
мы по тропам заглохшим сада уж не пройдемся никогда... Да-да,
прощай... Ты все-таки была прекрасна, непроницаемо прекрасна и
до слез обаятельна,- несмотря на близорукость души и
праздность готовых суждений, и тысячу мелких предательств,- а
я, должно быть, со своей заносчивой поэзией, тяжелым и туманным
строем чувств и задыхающейся, гугнивой речью, был, несмотря на
всю мою любовь к тебе, жалок и противен. И нет нужды мне
рассказывать тебе, как я потом терзался, как вглядывался в
фотографию, где ты, с бликом на губе и светом в волосах,
смотришь мимо меня. Катя, отчего ты теперь так напакостила?
Давай поговорим спокойно и откровенно. С печальным писком
выпущен воздух из резинового толстяка и грубияна, который, туго
надутый, паясничал в начале этого письма,- да и ты вовсе не
дородная романистка в гамаке, а все та же Катя - с
рассчитанной порывистостью движений и узкими плечами,-
миловидная, скромно подкрашенная дама, написавшая из глупого
кокетства совершенно бездарный роман. Смотри - ты даже
прощания нашего не пощадила! Письмо Леонида, в котором он
грозит Ольгу застрелить и которое она обсуждает со своим
будущим мужем; этот будущий муж в роли соглядатая, стоящий на
углу, готовый ринуться на помощь, если Леонид выхватит
револьвер, который он сжимает в кармане пальто, горячо убеждая
Ольгу не уходить и прерывая рыданиями ее разумные речи,- какое
это все отвратительное, бессмысленное вранье! А в конце книги
ты заставляешь меня попасться красным во время разведки и с
именами двух изменниц на устах - Россия, Ольга,- доблестно
погибнуть от пули чернокудрого комиссара. Крепко же я любил
тебя, если я все еще вижу тебя такой, какой ты была шестнадцать
лет тому назад, и с мучительными усилиями стараюсь вызволить
наше прошлое из унизительного плена, спасти твой образ от пытки
и позора твоего же пера! Но не знаю, право, удается ли мне это.
Мое письмо странно смахивает на те послания в стихах, которые
ты так и жарила наизусть,- помнишь? "Увидев почерк мой, Вы
верно удивитесь..." Однако я удержусь, не кончу призывом "здесь
море ждет тебя, широкое, как страсть, и страсть, широкая, как