"Владимир Набоков. Весна в Фиальте" - читать интересную книгу автора

стонущей нежностью, ни к чему не обязывающей, вскользь
восклицала: "душка такой, Сегюр", но в подробности не
вдавалась). Они подошли, мы с Фердинандом преувеличенно
поздоровались, стараясь побольше втиснуть, зная по опыту, что
это, собственно, все, но делая вид, что это только начало; так
у нас водилось всегда: после обычной разлуки мы встречались под
аккомпанемент взволнованно настраиваемых струн, в суете
дружелюбия, в шуме рассаживающихся чувств; но капельдинеры
закрывали двери, и уж больше никто не впускался.
Сегюр пожаловался мне на погоду, а я даже сперва не понял,
о какой погоде он говорит: весеннюю, серую, оранжерейно-влажную
сущность Фиальты если и можно было назвать погодой, то
находилась она в такой же мере вне всего того, что могло
служить нам с ним предметом разговора, как худенький Нинин
локоть, который я держал между двумя пальцами, или сверкание
серебряной бумажки, поодаль брошенной посреди горбатой
мостовой. Мы вчетвером двинулись дальше, все с той же целью
неопределенных покупок. "Какой чудный индеец!" - вдруг крикнул
с неистовым аппетитом Фердинанд, сильно теребя меня за рукав,
пихая меня и указывая на афишу. Немного дальше, около фонтана,
он подарил свой медленный леденец туземной девчонке с
ожерельем; мы остановились, чтобы его подождать: присев на
корточки, он что-то говорил, обращаясь к ее опущенным, будто
смазанным сажей, ресницам, а потом догнал нас, осклабясь и
делая одно из тех похабных замечаний, которыми любил орлить
свою речь. Затем внимание его привлек выставленный в сувенирной
лавке несчастный уродливый предмет: каменное подобие горы св.
Георгия с черным туннелем у подножия, оказавшимся отверстием
чернильницы, и со сработанным в виде железнодорожных рельсов
желобом для перьев. Разинув рот, дрожа от ликования, он
повертел в руках эту пыльную, громоздкую и совершенно
невменяемую вещь, заплатил не торгуясь, и, все еще с открытым
ртом, вышел, неся урода. Как деспот окружает себя горбунами и
карлами, он пристращивался к той или другой безобразной вещи,
это состояние могло длиться от пяти минут до нескольких дней, и
даже дольше, если вещь была одушевленная.
Нина стала мечтать о завтраке и, улучив минуту, когда
Фердинанд и Сегюр зашли на почтамт, я поторопился ее увести.
Сам не понимаю, что значила для меня эта маленькая узкоплечая
женщина, с пушкинскими ножками (как при мне сказал о ней
русский поэт, чувствительный и жеманный, один из немногих
людей, вздыхавших по ней платонически), а еще меньше понимаю,
чего от нас хотела судьба, постоянно сводя нас. Я довольно
долго не видел ее после той парижской встречи, а потом как-то
прихожу домой и вижу: пьет чай с моей женой и просматривает на
руке с просвечивающим обручальным кольцом какие-то шелковые
чулки, купленные по дешевке. Как-то осенью мне показали ее лицо
в модном журнале. Как-то на Пасху она мне прислала открытку с
яйцом. Однажды, по случайному поручению зайдя к незнакомым
людям, я увидел среди пальто на вешалке (у хозяев были гости)