"Владимир Набоков. Превратности времен" - читать интересную книгу автора

карманов).
В письмах они обращались к совершенно чужим для них людям с фразой,
равнозначной - насколько слова вообще обладают значением - выражению
"любимый хозяин", предваряя свою теоретически бессмертную подпись
проборматыванием слов дурацкой преданности особе, самое существование
которой являлось для пишущего вполне безразличным. Они обладали
атавистической склонностью наделять общество качествами и правами, в
которых отказывалось отдельной личности. Экономика владела их умами едва
ли не в той же мере, в какой богословие - умами их предков. Они были
поверхностны, беспечны и близоруки. В большей степени, нежели прочие
поколения, они пренебрегали выдающимися людьми, предоставив нам честь
открытия их классиков (так, Ричард Синатра оставался при жизни безвестным
"лесным объездчиком", грезившим под теллуридской сосной или читавшим свои
проникновенные вирши белкам в лесу Сан-Исабел, - зато все знали другого
Синатру, пустякового писателя, родом также с Востока).
Простейшие аллобиотические явления приводили их так называемых
спиритуалистов к глупейшим трансцендентальным домыслам, заставляя так
называемый здравый смысл пожимать широкими плечами в равно глупом
невежестве. Наши обозначения времени показались бы им "телефонными"
номерами. Самыми разными способами забавляясь с электричеством, они и
малого понятия не имели о том, чем оно, в сущности, является, - не диво,
что случайное открытие истинной его природы так страшно их поразило (я в
то время был уже взрослым человеком и хорошо запомнил, как горько плакал
профессор Эндрю - в кампусе, посреди оглушенной толпы).
Но мир моих юных дней, при всех смехотворных обычаях и сложностях, в
которых он погрязал, оставался мирком отважным и крепким, с невозмутимым
юмором встречавшим напасти и бестрепетно выходившим на поля далеких
сражений, чтобы покончить со свирепой пошлостью Гитлера и Аламилло. И если
бы я дал себе волю, немало яркого, доброго, утешительного и прекрасного
нашла бы в прошлом беспристрастная память, - и горе тогда веку нынешнему,
ибо никто не знает, что способен сделать ему пока еще крепкий старик, если
он засучит рукава. Но довольно об этом. История - не моя сфера и,
возможно, лучше будет, если я обращусь к тому, что мне ближе, дабы не
услышать, как услышал господин Саскачеванов от обаятельнейшего из
персонажей одного теперешнего романа (подтверждено моей праправнучкой,
которая читает больше моего), что-мол "всяк сверчок знай свой свисток" (и
не суйся в области, по праву принадлежащие другим кузнецам и цикадам).


2

Я родился в Париже. Мать умерла, когда я еще был младенцем, так что я в
силах припомнить ее лишь как расплывчатое пятно упоительного слезного
тепла, лежащее за самой границей иконографической памяти. Отец преподавал
музыку и сам был композитором (я и теперь храню программку, в которой имя
его стоит подле имени русского гения); он еще успел увидеть меня
выпускником университета, а там умер от непонятной болезни крови во время
Южно-Американской Войны.
Мне шел седьмой год, когда он, я и лучшая из бабушек, какую небеса
когда-либо посылали ребенку, покинули Европу, где выродившаяся нация