"Владимир Набоков. Превратности времен" - читать интересную книгу автора

неописуемо мучила расу, к которой я принадлежу. В Португалии какая-то
женщина дала мне самый большой из виданных мной апельсинов. Две кормовые
пушечки нашего лайнера прикрывали его зловеще извилистый кильватерный
след. Труппа дельфинов исполняла самозабвенные сальто. Бабушка читала мне
сказку про русалку, залучившую пару ножек. Любознательный бриз участвовал
в чтении и теребил и трепал страницы, желая узнать, что было дальше. Вот
почти все, что я помню о путешествии.
Странники в пространстве, прибывая в Нью-Йорк, обыкновенно дивились
"небоскребам", как подивятся им, старомодным, странники во времени;
прозвание это ошибочно, поскольку их близость с небом, особенно на эфирном
исходе душного дня, ничем не напоминает сколько-нибудь раздражающего
касания, будучи неописуемо нежной и ясной: моим детским глазам, глядевшим
через огромный простор парка, что украшал тогда центр города, они
представлялись далекими, сиреневатыми и до странности водянистыми,
мешающими первые застенчивые огни с красками заката и в сновидной
искренности открывающими пульсирующее нутро своей кружевной структуры.
Негритянские дети чинно сидели на искусственных скалах. На стволах
деревьев красовались их латинские имена, - точно так же водители
приземистых, расфранченных, жуковатых автокебов (генетически родственных в
моем сознании столь же расфуфыренным автоматам, музыкальный запор которых
чудодейственно прослабляла мелкая монета) прикрепляли на задние стекла
свои потрепанные фотографии, ибо мы жили в эру Идентификации и
Классификации, воспринимая людей и предметы через их имена и названия и не
веруя в существование чего бы то ни было безымянного.
В недавней и еще популярной пьесе, посвященной причудливой Америке Летучих
Сороковых, немалый романтический шарм сообщен роли торговца содовой,
впрочем, его бакенбарды и накрахмаленная манишка нелепо анахроничны, не
было в мое время и столь непрестанного, бурного вращения высоких
грибообразных стульев, коим тешатся исполнители. Мы упивались нашими
скромными смесями (через соломинки, бывшие в действительности много короче
тех, что на сцене) в обстановке угрюмой алчности. Я помню пустое
очарование и мелкую поэтичность процесса: обильную пену над притонувшим
комком синтетических замороженных сливок или жидкую бурую слякоть
"сливочной" помадки, облившей его полярную лысинку. Лоск бронзы и
плоскость стекла, стерильные отражения электрических ламп, шелест и блеск
засаженного в клетку пропеллера, плакат Мировой Войны - усталые синие
рузвельтовы глаза дядюшки Сэма или облаченная в щеголеватую форму девушка
с преувеличенной нижней губой (о, этот напученный ротик, угрюмый
поцелуйный капкан, позабытый покрой женского обаяния, 1939-50), - и
незабываемая тональность долетающих с улицы звуков движения, их узоры и
мелодические фигуры, за сознательный анализ которых отвечает одно только
время, как-то связавшее "аптеку" с миром, в котором люди терзали металл, и
металл не оставался в долгу.
Я ходил в нью-йоркскую школу; потом мы переехали в Бостон; потом опять
переехали. У меня осталось впечатление, что мы то и дело меняли жилища, -
и одни дома оказывались скучнее других, но как бы ни был мал городок, в
нем всегда находилось место, где латали велосипедные шины, и место, где
торговали мороженым, и место, где показывали кино.
Казалось, эхо крадут из гортани гор и подвергают особенной обработке с
помощью меда и ластика, пока сгущенный говор его не удастся