"Владимир Набоков. Превратности времен" - читать интересную книгу автора

змеев и шариков (до сих пор разрешенных, сколько я понимаю, в нескольких
штатах, несмотря на недавние статьи доктора де Саттона, посвященные этой
проблеме), трудно вообразить аэропланы, - в частности и потому, что старым
снимкам этих величественных машин недостает жизни, удержать которую могло
бы одно лишь искусство, - и странно, ни единый из великих художников
прошлого не избрал их для приложения своего дара, и не сохранил тем самым
от распада их образ.
Наверное я старомоден в своем отношении ко многим сторонам жизни,
оказавшимся вне моей частной научной области, и возможно, личность
глубокого старика, вроде меня, может показаться расщепленной, наподобие
тех европейских городков, одна половина которых лежит во Франции, а другая
- в России. Я сознаю это и продолжаю с опаской. Я далек от намерения
пробудить тоскливое и нездоровое сожаление о летательных аппаратах, и в то
же самое время мне не по силам избавиться от романтических нот,
прирожденных симфоническому целому прошлого, каким я его ощущаю.
В те далекие дни, когда на Земле не осталось места, отстоящего более чем
на шестьдесят часов полета от какого-либо из аэропортов, всякий мальчишка
знал самолеты от кока пропеллера до дифферентных хвостовых рулей и умел
различать их разновидности не только по заостренью крыла, но даже по
очерку выхлопного пламени в темноте, - соперничая тем самым в способности
распознавания признаков с безумными соглядатаями природы, с
постлиннеевскими систематиками. Чертеж разреза крыла и фюзеляжа вызывал у
мальчишки всплеск творческого восторга, а модели, которые он создавал из
бальзы, сосны и конторских скрепок, порождали по ходу работы такое все
возрастающее волнение, что завершение их казалось, в сравнении, почти
лишенным вкуса, словно душа вещи отлетала в тот миг, когда окончательно
застывала ее форма.
Обретение и наука, сбережение и искусство - две этих пары держатся
особняком, но когда они сходятся, ничто в мире уже не имеет значения. И
потому я тихонечко отхожу, оставляя мое детство в самом типичном его
мгновении, в самой пластичной из поз: завороженным глубоким гулом, что
дрожит и набирает силу над головой, забывшим об оседланном смирном
велосипеде - одна нога на педали, носок другой касается асфальта, глаза,
подбородок, ребра воздеты к голому небу, где с неземной быстротой, которую
лишь огромность его путей преображает в неторопливую замену вида с брюха
видом с хвоста, проходит военный самолет, и крылья его и гудение
растворяются расстоянием. Обожаемые чудовища, великие летающие машины, они
ушли, исчезли, подобно стае лебедей, что с могучим свистом множества
крыльев в одну весеннюю ночь пронеслась над озером Рыцарей в Мэне из
неизвестности в неизвестность: лебедей вида, так и не установленного
наукой, никогда не виданных прежде, никогда не виданных с той поры, и
ничего после них не осталось в небе, кроме одинокой звезды, - подобия
звездочки, отсылающей к сноске, которой нам не сыскать.

Бостон, 1945
Превратности времен