"Владимир Набоков. Рассказы "русского" периода, не вошедшие в сборники" - читать интересную книгу автора

раздражительнее ускользало воспоминанье. Вернулся в столовую хмурый.
Раздувал ноздри. Горло сжимала спазма. Не мог переглотнуть.
- А ну, черт с ней... Какие пустяки...
По коридорам стали проходить, шатаясь, придерживаясь за стенки,
пассажиры. В потемневших стеклах уже залоснились отраженья, хотя была еще
видна желтая, тусклая полоса заката. Елена Николаевна с тревогой заметила,
что оливковый господин выждал, пока она сама не встанет, и только тогда
встал тоже. У него были неприятно выпуклые глаза, стеклянные, налитые темным
йодом. По проходу он шел так, что чуть не наступал на нее, - и когда ее
шарахало в сторону - вагоны сильно качало, - то многозначительно покашливал.
Ей почему-то вдруг показалось, что это шпион, доносчик, и знала, что глупо
так думать - не в России же она, - и все-таки думала так... Уж слишком
потрепало душу за последнее время.
Он сказал что-то, когда они проходили по коридору спального. Тогда она
ускорила шаг. По тряскому мостику перешла на площадку ресторана, следующего
за международным. И тут, внезапно, с какой-то грубой нежностью господин взял
ее за руку повыше локтя.
Она едва не вскрикнула и так сильно дернула руку, что пошатнулась.
Господин сказал по-немецки, с иностранным выговором:
- Мое сокровище...
Елена Николаевна круто повернула. Пошла обратно - через мостик, через
международный, опять через мостик. Ей было нестерпимо обидно. Лучше вовсе не
обедать, чем сидеть против этого чудовищного нахала. Принял ее Бог знает за
кого. Только потому, что она красит губы...
- Что вы, голубушка?.. Не идете обедать?
Ухтомская держала бутерброд. Из-под хлебного ломтя, как розовый язык,
торчал кусок ветчины.
- Не пойду. Расхотелось. Простите меня - я буду спать.
Старуха удивленно подняла тонкие брови. Потом продолжала жевать.
А Елена Николаевна откинула голову и притворилась, что спит. Вскоре она
и впрямь задремала. Бледное, утомленное лицо ее изредка подергивалось.
Крылья носа, там, где сошла пудра, блестели. Ухтомская закурила папиросу с
длинным картонным мундштуком.
Спустя полчаса вернулся оливковый господин, невозмутимо сел в угол
свой, покопал зубочисткой в задних зубах. Потом прикрыл глаза, поерзал,
занавесил голову подолом пальто, висевшего на крюке у окна. Еще через
полчаса поезд замедлил ход. Прошли, как призраки, фонари вдоль запотевших
окон. Вагон остановился, протяжно и облегченно вздохнув. Стало слышно, как
кто-то кашляет в соседнем отделении, как пробегают шаги по платформе. Поезд
простоял долго - по-ночному перекликались далекие свистки, - потом
раскачнулся, двинулся.
Елена Николаевна проснулась. Ухтомская дремала, открыв черный рот.
Немецкой четы уже не было. Господин с лицом, покрытым пальто, спал тоже,
уродливо раскоряча ноги.
Она облизала запекшиеся губы. Устало приложила руки ко лбу. И вдруг
вздрогнула: с четвертого пальца исчезло кольцо.
Мгновенье она неподвижно глядела на свою голую руку. Затем, с бьющимся
сердцем, растерянно и торопливо стала шарить по сиденью, по полу. Глянула на
острое колено господина.
- Ах, Господи, конечно... На площадке ресторана... Когда руку