"Владимир Набоков. Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - читать интересную книгу автора

1922 году, за несколько месяцев до последней из перенесенных мамой и
фатальной для нее операции, рассказала она мне о том, что, как ей казалось,
мне следовало знать. Первый брак отца не был счастливым. Странная женщина,
беспокойное, безрассудное существо, и беспокойство ее было иное, чем у отца.
У него - постоянный поиск, переменявший цель лишь после ее достижения. У
нее - вялое преследование, прихотливое и бессвязное, то далеко уклоняющееся
от цели, то забывающее о ней на середине пути, - вот как в такси забываешь
зонт. На свой лад она любила отца, на свой переменчивый, чтобы не сказать
большего, лад, но едва ей в один прекрасный день показалось, что она, быть
может, полюбила другого (которого имени отец никогда от нее не услышал), она
покинула мужа и ребенка так же вдруг, как соскальзывает к краю листа сирени
капля дождя. Вот этот взмывающий рывок покинутого листа, отяжеленного прежде
сверкающим бременем, должно быть, причинил отцу жгучую боль; и я не хочу
даже в мыслях задерживаться на том дне в парижском отеле с почти
четырехлетним Себастьяном, за которым кое-как надзирает растерянная нянька,
и отцом, который заперся в своей комнате, "в той особенного пошиба
гостиничной комнате, что так безупречно подходит для постановки наихудших
трагедий: мертвенный блеск часов (нафабренные усы - без десяти минут два)
под стеклянным колпаком на зловещей каминной полке, французское окно с
мухой, загулявшей между стеклом и муслином, и листок гостиничной писчей
бумаги из затрепанного блок-нота с переложенными промокашкой листами". Эта
цитата из "Альбиносов в черном" текстуально никак не связана с таким именно
несчастьем, но в ней отозвались давние воспоминания мальчика, мающегося на
холодном гостиничном ковре, - заняться нечем, а время странно растягивается,
разъезжается вкривь и вкось.
Война на Дальнем Востоке доставила отцу счастливое занятие, которое
помогло ему - если и не забыть Вирджинию, то хотя бы вновь сделать жизнь
достойной продления. Его энергический эгоизм был ничем иным, как формой
мужественной живучести и, как таковой, вполне сочетался со щедрой в сути
своей натурой. Вечные муки, не говоря уж о самоубийстве, должны были
представляться ему жалким уделом, позорной капитуляцией. Когда он снова
женился в 1905 году, он, верно, испытал удовлетворение человека, вышедшего
победителем из схватки с судьбой.
Вирджиния еще раз появилась в 1908 году. Заядлая путешественница, она
была вечно в движении и чувствовала себя как дома в любом крохотном пансионе
или в дорогой гостинице, - домом был для нее лишь покой постоянных перемен;
Себастьян от нее унаследовал странную, почти романтическую страсть к
спальным вагонам и великим европейским экспрессам: "тихое потрескиванье
полированных панелей в синеватой ночи, долгий печальный вздох тормозов на
смутно угадываемых станциях, кверху скользит тисненая кожа сторки, и
возникает перрон, мужчина катит багаж, молочный шар фонаря, бледная бабочка
вьется вокруг, звякает невидимый молоток, проверяя колеса; мы соскальзываем
в темноту и промельком видим женщину, одну, в освещенном купе, что-то
cеребристо блеснуло у нее под руками в чемодане на синем плюше".
Она приехала зимним днем, на Норд-Экспрессе, безо всякого извещения, и
прислала коротенькую записку, прося о свидании с сыном. Отец был в деревне
на медвежьей охоте, так что матушка, таясь, отправилась с Себастьяном в
"Европейскую", где всего на полдня остановилась Вирджиния. Здесь, в
вестибюле, и увидела она первую жену своего мужа, худощавую, немного
угловатую даму с маленьким подрагивающим лицом под огромной черной шляпой.