"Владимир Набоков. Смотри на арлекинов!" - читать интересную книгу автора

воренного к смерти.
Это были приятные перерывы, приятные! Из салона внизу
слышалась музыка, - баронесса с матушкой играли a quatre
mains, как они несомненно играли и переигрывали последних
пятнадцать лет. У меня - в подкрепленье к сухарикам и для
обольщения маленькой гостьи - имелась коробка бисквитов в шо-
коладной глазури. Доска для писания отодвигалась, заменяясь
ее сложенными руками. По-русски она говорила бегло, но с па-
рижскими вставками и вопрошающими звуками, эти птичьи ноты
что-то страшненькое сообщали ответам, которые я получал, пока
она качала ножкой и прикусывала бисквит, на обычные вопросы,
задаваемые ребенку; потом она вдруг выворачивалась у меня из
рук посреди разговора и бежала к дверям, словно кто-то ее по-
звал, хотя пианино так и продолжало ковылять скромной стезей
семейного счастья, в котором мне не было части и которого я,
в сущности, никогда и не знал.
Предполагалось, что я проживу у Степановых пару недель
но я застрял на два месяца. Поначалу я чувствовал себя до-
вольно прилично - по крайности, мне было уютно, я отдыхал, но
новое снотворное снадобье, так хорошо работавшее в первую,
обольщающую пору, понемногу перестало справляться с кой-
какими мечтательными желаниями, которым, как выяснилось в не-
вероятном последствии, мне нужно было по-мужски уступить, все
равно какою ценой; вместо того я воспользовался отъездом Дол-
ли в Англию и нашел для своего жалкого остова иное пристани-
ще. То была спальня-гостиная в ветхом, но тихом доходном доме
на левом берегу, "угол улицы святого Сапплиция", как сообща-
ет со зловещей неточностью мой карманный дневник. Что-то вро-
де древнего посудного шкапа вмещало примитивный душ, иных
удобств не имелось. Раза два или три в день приходилось вый-
ти, чтобы поесть, выпить чашку кофе или купить что-то необы-
чайное в деликатесной, и это обеспечивало меня маленьким
distraction. В соседнем квартале я отыскал синема со спе-
циальностью старых вестернов и крохотный бордель с четверкой
шлюх в возрасте от восемнадцати до тридцати восьми, самая
молодая была и самой невзрачной.
Я долгие годы провел в Париже, подобно многим русским
писателям связанный с этим гнетущим городом нитями, на кото-
рых держится существование русского писателя. Ни тогда, ни
теперь, задним числом, я не чувствовал и не чувствую чар, что
так обольщали моих соплеменников. Я не о кровавом пятне на
темнейших камнях самой темной из улиц этого города; не об
этом непревзойденном кошмаре; я лишь хочу сказать, что смот-
рел на Париж с его сероватыми днями и угольными ночами как на
случайное обрамление самой подлинной и достоверной из радо-
стей моей жизни: красочной фразы в моем мозгу под мелким дож-
дем, белой страницы под настольною лампой, что ожидает меня в
моем жалком жилище.