"Юрий Нагибин. Музыканты (Повести) " - читать интересную книгу автора

Голицын был сбит с толку. Он не раз слышал - чаще краем уха, - что
мужик строгость любит, и не пытался вникнуть в истинность этого
утверждения. Оно казалось непреложным, как бытие бога. Не нужно
доказательств, что бог есть, - оглянись вокруг, и ты во всем увидишь дело
его рук. Так же очевидно, что мужика надо держать крепко, иначе он и сам
пойдет в распыл, и завалится вся стройная система миропорядка. Мужик сам
это понимает, потому и вопит: "Отеч наш, яви милость!" - и бухается на
колени. А если мужик петь способен, то ничего от этого не меняется, он все
делает из-под палки, ибо по низменной природе своей ленив, нерадив,
беспечен, лжив и вороват. И пьян при малейшей возможности. Недаром
сокрушался его дядя Долгоруков, редкой доброты человек, что русский мужик
всякую минуту жизни в чем-нибудь виноват: он или украл, или прибил жену,
или обманул соседа, или обругал ребенка, или совершил дурное над
бессловесной тварью, или согрешил против господа. Щадя мужицкое самолюбие
бывшего крепостного, выхваченного редким даром из подлого состояния,
Голицын возразил как можно мягче: конечно, и Шереметевым случалось обижать
своих людей, но к строгим, принудительным мерам вынуждало непослушание
мужиков, косное и темное непонимание ими собственного блага.
Нездорово бледное лицо Ломакина вовсе обескровилось. Он сказал
бесцветным, слабым голосом, каким никогда не разговаривал во время урока,
держась тона строгого и внушительного:
- Птица и в неволе поет, только под синим небом куда как лучше. А
соловьиную клетку надо вовсе платком накрывать, чтобы он забыл о своей
тюрьме, иначе петь не будет. Песне свобода нужна. Страх и музыка
несовместны. - И, перебив самого себя: - Пустословлю я, простите, князь...
Но чувствую... чувствую в вас артиста, жалко будет, если... - Чего будет
жалко, не договорил, сломал фразу. - Ладно. Наше дело - сольфеджио.
Подобные разговоры случались редко и вроде бы не проникали глубоко в
легкомысленную душу юнца, но что-то, видать, оставалось. На это и
рассчитывал Ломакин. Он был убежден, что Голицын рано или поздно заведет
крепостной хор, но в отличие от Шереметевых будет сам его вести. В таланте
его Ломакин не сомневался, но важнее для опытнейшего педагога было другое:
Голицын обречен музыке, он стремится овладеть ею, а она уже владеет им,
пока еще не безраздельно: дурашливая, слепая пора - молодость, но придет
время, и останется с ним одна лишь гармония. И Ломакину хотелось, чтобы
Голицын относился к хористу не как к поющему мужику, а как к артисту,
почти ровне.
...Голицын разучивал с хором пажей "Достойно есть" Бортнянского,
сочинение редкой красоты и трудности, на которое он не посягнул бы без
призора Ломакина, но Гавриил Якимович, взявший себе за правило всякий раз
заглядывать на хоровые спевки, находился рядом, и хоть, по обыкновению, не
вмешивался, князь чувствовал исходящее от него пламя и, напрягаясь всем
существом, вел хор к той чистой правде, которая, верно, и есть искусство.
Позже, отпустив певчих, он сказал Ломакину:
- А вы, Гаврила Якимович, как Калиостро... Ваш взгляд мне в лопатки
входит, я даже колотье чувствую.
- Чувствительная у вас натура, князь, хоть с виду вы непроницаемый
богатырь, - по обыкновению не сразу, а будто проговорив фразу сперва про
себя, отозвался Ломакин. - Дирижеру надо быть немного магом, или, как
выражаются французы, hypnotiseur'om, уметь внушать музыкантам не словами,