"Юрий Нагибин. Музыканты (Повести) " - читать интересную книгу автора

Ломакина удивило, что музыкальный юноша знаком с сочинениями Степана
Аникеевича Дегтярева, погубленного "талантом и рабством". Семилетним
мальчиком был взят Дегтярев в крепостной хор графа Шереметева за дивный
дискант, а по прошествии лет стал регентом, а там и капельмейстером. Он
сочинял прекрасную музыку, дирижировал огромным хором и оркестром, покоряя
слушателей и теша родовое тщеславие Шереметевых, а сам оставался рабом.
Скрипичного мастера Батова, русского Страдивариуса, хоть на старости лет
отпустили на волю стараниями заезжей знаменитости, а Дегтярев так и не
дождался свободы. Не дожив до пятидесяти, он спился с круга и умер.
Свободному духу не ужиться в рабьей оболочке.
Поверив в талант Юрки Голицына, Ломакин, сам бывший крепостной,
сдержанно рассказал ему о горестной судьбе своего предшественника по
шереметевскому хору. Владелец нескольких тысяч душ, Голицын не понял,
какого рожна не хватало Дегтяреву при таких богатых, знатных и любящих
искусство господах.
К нему самому не раз являлись ходоки из Салтыков и с воплями: "Ты наш
отеч, мы твои дети!" - валились на колени, целовали ему руку и плакались о
каких-то притеснениях и неправдах, над ними учиняемых. Бурмистры,
старосты, приказчики и прочие утеснители салтыковских мужиков путались в
голове князя, он не понимал сбивчивой крестьянской речи, чуждой его
офранцуженному слуху, но, рисуясь перед товарищами (сцены эти
разыгрывались в вестибюле корпуса), говорил со снисходительным и вполне
"отеческим" видом: "Ладно, ладно, разберемся. Ужо я приеду и наведу
порядок". "Отеч родимый, не забудь детей своих!" - взывали мужики, а
старик-швейцар с медалью за альпийский поход Суворова, смахивая слезу,
говорил: "Добрый, до чего же добрый барин, как мужика чувствует! Хорошо за
таким барином жить". - За что тут же получал на шкалик и деловито гнал
обнадеженных мужиков вон.
"А так ли уж хорош был ваш Дегтярев?" - важно спросил Юрка,
исполнившийся сословной солидарности. Небольшой, коренастый, с начинающей
лысеть ото лба к темени головой и твердыми грустными глазами, Ломакин тихо
спросил: "А я вам хорош?" Юрка густо покраснел. Он преклонялся перед
Ломакиным, смотрел на него "с колен". Да ведь не признаешься в таком, и он
неловко пробормотал: "Хорош, конечно". - "А Дегтярев был на десять голов
выше". - "Уж вы скажете!.. Почему же Шереметевы не дали ему вольную? Ведь
отпускали других. Меценаты, сколько народных талантов открыли. У них
лучший хор, театр!.." - "А известно ли вашему сиятельству, что ни один
крепостной не пошел добровольно в их капеллу, предпочитая долю землепашца?
Старый граф объявил в Борисовке, откуда и мы с Дегтяревым родом, что
положит басам и тенорам по пятидесяти рублей в год жалованья, довольствие
продуктами и платьем, а семьям даст облегчение от налогов". "Это
благородно!" - вскричал Юрка. "Очень. Только все равно никто не
польстился, и тогда в хор стали брать силком. Иные голосистые мужики и
бабы нарочно хрипоту и сипоту на себя наводили, чтобы только в хор не
идти". "Какой дикий народ!" - неискренне возмутился Голицын. Как ни далек
он был от деревенской жизни, а все же понял: нужны веские причины, чтобы
предпочесть капелле полевые работы и барщину. Видать, крепко спрашивали с
певучих мужиков и баб в шереметевском хоре! И, словно подтверждая его
мысли, Ломакин произнес почти шепотом: "Дальше от барина, дальше от
смерти".