"Юрий Нагибин. Трое и одна и еще один" - читать интересную книгу автора

зеленой девчонкой, несмотря на свои двадцать четыре года и все исписанные
страницы. А с ними стала мудрой, аки змий, и узнала столько величии и
низости человека, что не снилось, не мерещилось всем ее норвежским
сверстницам. Ее опахнуло могильным холодом Стриндберговых пучин, жгучей
болью мунковских кошмаров, мозг и душу напрягали патетика и молитвенный
экстаз Пшибышевского, ей открылись миры Метерлинка, Гофмансталя, эротический
фейерверк Ведекинда, утонченные символы Бердслея и ядовитые - Филисьена
Ропса. Но какие-то загадки так и не разгадались, а запутались еще сильнее,
переизбыток обернулся странным оскудением, и родники собственного творчества
потухли. К тому же Эдвард поколебал ее уверенность в себе как в женщине. И
она ошеломленно обнаружила, что эти богачи обворовали ее. Подобно
гриммовскому заколдованному корыстолюбцу, они превращали в золото все, к
чему прикасались. Им шло на пользу, когда их не любили, обманывали, унижали,
заставляли страдать, мучиться. Они ничего не потеряли во всех передрягах
проклятой и благословенной берлинской жизни. Они бражничали, бесчинствовали,
бесились, страдали от любви и ревности, а в результате не растрачивались, а
приобретали. Эдвард овладел недоступной ему прежде графикой и сразу стал
королем. Заблистали новые грани громадного таланта Стриндберга. А безвестный
Пшибышевский взлетел на литературный Олимп. Она же, их муза, источник
стольких озарений, радостей и мук, предмет неистовых вожделений и
смертельных ссор, растеряла все, что имела, осталась нищей. Ну, конечно, она
приобрела жизненный опыт. Но это благо для писательницы, просто женщине,
какой она стала, опыт ничего не дает, кроме привкуса горечи в каждом глотке.

- Нет, Пшибышевский пока один, - отозвалась она на не высказанный вслух
вопрос. - Хотя тут мои сведения, возможно, и устарели...
Так протекал их разговор, который правильнее было бы назвать монологом,
прерываемым паузами - для него почти неприметными, для нее весомыми, как та
жизнь, что успевала нахлынуть и обременить сознание. И вдруг она не смогла
понять, к чему относится знак вопроса в его расширенных любопытством
зрачках.

Не найдя ответа внутри себя, она недоуменно повела глазами и увидела
Баярда. Незамеченный и непредставленный, Баярд напрягался гневной обидой. До
чего же утомительный человек!.. Как бишь его?.. Господи, ну почему его имя,
словно мелкая монета, все время заваливается в какую-то щель! Ладно, а этого
петербуржца как зовут? Он вроде бы назвал себя. Надо же быть такой
рассеянной и беспамятной!
- Познакомься, милый, - сказала она на "ты", нарочито хрипловатым
простонародным голосом, который должен был превратить нарушение приличий в
эдакую "свойскую" манеру, якобы оживленную в ней посланцем юных дней. -
Старый знакомый по Берлину, петербуржец, известный журналист, а главное,
отличный парень.
И, поддаваясь гипнозу, человек, которого она не пюмнила, вскочил с
радостным видом.
- Весьма польщен!.. Карпов... Николай Михалыч...
- А это мой Баярд, - сказала Дагни на басовых нотах нежности, какой
сейчас вовсе не ощущала. - Мой дорогой, единственный... Мой белый рыцарь!..
Карпов собрался было сунуть руку белому рыцарю, но, остановленный
ледяным полупоклоном, раздумал, часто закивал, словно китайский болванчик, и