"Юрий Нагибин. Трое и одна и еще один" - читать интересную книгу автора

или дело кончилось, как обычно, пшиком? Вызов был. Резкий, оскорбительный,
как плевок. Дуэль не могла не состояться. Хотя Эдвард вовсе не был так
виноват, как казалось оскорбленному мужу и всем окружающим. У Эдварда было
внутреннее право не принять вызов, но никто бы этому праву не поверил. Отказ
сочли бы трусостью. Значит, они дрались, хотя от нее то скрыли. Но почему
она сама никогда не пыталась узнать, как там все произошло? А зачем? Она не
нуждалась в подробностях. С cомнамбулической, провидческой отчетливостью
нарисовала она картину кровавой сшибки. Ей не хотелось, чтобы жизнь с
обычной бесцеремонностью испортила художественную цельность образа.
Пшибышевский решил пощадить человека, но убить художника, и прострелил
Эдварду руку, правую руку, держащую кисть.
- Наверное, Петербург - глухая провинция, мы ничего не слышали о
дуэли, - промямлил Карпов.
Внезапная усталость пригнула ей плечи, налила свинцом голову. О
господи, неужели так важно, была ли эта дуэль на самом деле? Почему людям
непременно надо разрушать прекрасное, способное стать легендой? Они так
цепляются за плоскую, жалкую очевидность, так неспособны воспарить над
мелкой правдой факта, что душа сворачивается, как прокисшее молоко. Экая
духота! Загадывай им загадки, закручивай чертову карусель, они все равно
будут выхрюкивать из грязной лужи житейщины: было - не было? Да кто знает,
что было, а чего не было! Бог наделяет своих избранников правом исправлять
прошлое, если оно не поднялось до высших целей бытия. Настоящая
художественная правда: дуэль состоялась и пуля раздробила Эдварду кисть
правой руки. Но он не перестал писать картины, лишь потерял способность
воссоздавать ее образ, поразивший его еще в детстве, да, в детстве маленький
Эдвард ахнул и не по-детски застонал при виде крошечной Дагни Юлль. Ее
чертами наделял он всех своих женщин, она и в "Мадонне", и в "Созревании", и
в "Смехе", в "Красном и белом", в тройственном образе Женщины, хотя это
ускользало от проницательного глаза Пшибышевского, но не ушло от бездонного
взора Стриндберга. Эдвард заслужил такое наказание, он предал не дружбу, а
любовь. Но об этом знают лишь они двое, их маленькая тайна, мешающая
легенде, ничего не стоит. Жизнь пишет историю начерно, молва перебеляет ее
страницы. Не надо путать молву со сплетнями, она всегда права, раз
отбрасывает случайности, шелуху просчетов, ошибок, порожденных
несовершенством человека, неспособностью его быть на высоте рока и| судьбы.
Ах, что за глупый фарс разыграл он тогда в мастерской!.. После всех долгих
лунатических танцев в подвале "Черного поросенка", таких долгих, что
грезивший наяву Пшибышевский, обретая порой действительность и видя в
полумраке вновь и вновь их покачивающиеся слившиеся силуэты (как прекрасно
схватил это Мунк в своем "Поцелуе": тела целующихся стали единым телом и
лица, взаимопроникнув сквозь пещеры отверстых ртов, стали одним общим
лицом), так вот, Пшибышевский полагал галлюцинацией зрелище забывшей обо
всем на свете, презревшей все условности, отбросившей не только
осторожность, но и память о жизни, погруженной в нирвану недвижного вальса
влюбленной пары. И много, много времени понадобилось ему, чтобы признать
убийственную материальность этих галлюцинаций. Но, ирония судьбы, его
прозрение оказалось еще одним обманом. Как мог он быть таким наивным,
доверчивым, непонимающим - самый их танец был преступлением, когда же
замолкала музыка, они не размыкали объятий, ведь были не сцепом, а сплавом,
и в тишине целовали друг другу руки, плечи, лица. Фосфоресцирующий в