"Юрий Нагибин. Трое и одна и еще один" - читать интересную книгу автора

полумраке взгляд Пшибышевского, обращенный не вовне, а внутрь, оставался
безучастным, как белый пуговичный взгляд брейгелевских слепцов.

Но она вела бы себя точно так же, если б он видел и ревновал и зеленел
от гнева, столь истинным и справедливым было все происходившее между нею и
Эдвардом. Они полюбили друг друга с той давней детской встречи, и она вошла
в его картины, быть может, неведомо для него самого задолго до Берлина,
когда он стал писать ее портреты, когда он просто уже не мог написать другой
женщины, когда в каждом женском образе, выходящем из-под его кисти,
проглядывали неправильные черты ее просторного, скуластого, коротконосого, с
широко расставленными глазами лица. Он заставил ее полюбить собственное
лицо, которое прежде не нравилось ей до горьких слез, заставил поверить в
свое лицо, в себя самое, создал ее в единстве духовного и физического
образа, явив новый пворот чуда Пигмалиона.

Но почему, когда они встретились в Берлине, он после первой
непосредственной радости узнавания повел себя так скованно и уклончиво? Он и
вообще человек, сдержанный до робости, молчаливый, правда, пока не напьется.
Тогда он способен на вспышку, на дебош, на любую дикую выходку. Но прав
Стриндберг, считавший пьяные мунковские скандалы оборотной стороной его
болезненной застенчивости. Все загнанное внутрь, спрессованное на дне души
высвобождалось взрывом под действием винных паров. Довольно высокий,
узкоплечий и узкогрудый - вот уж кто не был спортсменом! - он мог
наброситься с кулаками на кого угодно, и такое безрассудство было по-своему
прекрасно. Но, трезвый или пьяный - о, как они кутили! - Эдвард был с ней
неизменно вежлив, тих, почтительно грустен и уклончив, без этого слова не
обойтись. Он же видел, что она влюблена, и сам был влюблен в нее, на этот
счет нельзя ошибиться. Говорили, что он боится женщин. Возможно. Только
боязнь не мешала ему одерживать бесчисленные победы, которые он и в грош не
ставил. Он был сказочно красив. Боги изваяли его крупную, гордо посаженную
голову. Обманывал его крутой, волевой подбородок, и переливающиеся из сини в
изумруд глаза тоже обманывали, их льдистый холод и сила ничему не
соответствовали в его податливой, слабой душе. Полно, так ли уж он слаб и
податлив? Разве не прорывалась в нем странная, упрямая сила и разве не
сила - его художническая устойчивость, непоколебимо противостоящая брани,
непониманию, чужим влияниям, щедрости дружеских советов, соблазнам легкого
пути? В ту пору он еще не носил усов, и свежий, мягкий, молодой рот был
нежно и наивно обнажен. Ей все время хотелось целоваться с ним, и они
целовались, но дальше не шло. Гёте говорил: от поцелуев дети не рождаются.
Похоже, эти слова накрепко запали в Эдварда. "В нашей семье только болезни и
смерть. Мы с этим родились", - вздыхал он. Его навсегда потрясла ранняя
смерть матери и старшей сестры Софи. Тоска по сестре стала картиной "Больной
ребенок". Из палочек Коха, сгубивших несчастную Софи, родилась ранняя слава
Эдварда, на пронзительной нежности этого полотна сошлись все, даже те, кому
Мунк был противопоказан. "Нам нельзя вступать в брак: ни мне, ни брату, ни
сестре, - сколько раз говорил он. - Мы унаследовали от отца плохие нервы, от
матери - слабые легкие". Милый, чистый, наивный Эдвард, он считал, что они
должны немедленно пожениться, если уступят страсти.
- Ну, а?!, -произнес петербургский господин Карпов, и ее все
угадывающая женственность подсказала нужный ответ: