"Юрий Нагибин. У Крестовского перевоза" - читать интересную книгу автора

парией на той грани, где снисходительная жалость еще не переходит в открытое
презрение. Если же она пойдет душою в мать, тогда держись, барон!.. Нынешняя
жизнь покажется тебе раем...

Он вздохнул, водрузил очки на широкое переносье, подобрал с пола гранки
и не удержал в руках. Их выхватило порывом сквозняка, взметнуло бумажными
голубями к потолку, и в распахнутую дверь ворвался Пушкин. Дельвиг не
слышал, как он подъехал, вошел, не притворив за собой уличной двери, взбежал
по скрипучей лестнице, но Пушкин, живой и несомненный, скалящий белые зубы,
и был перед ним, и весь кабинет, весь дом, вся окрестность, все мироздание
заполнились Пушкиным.

При встрече и расставании они целовали друг другу руки. Этот обычай у
них остался с юности, и Дельвигу всегда приятно было прикоснуться губами к
мускулистой, хорошо пахнущей руке Пушкина и ответное прикосновение сухих,
горячих пушкинских губ.

Пушкин был бодр, упруг и чуточку беспокоен. Последнее Дельвиг отнес за
счет предстоящих тому перемен. В мае состоялась его помолвка с Наталией
Гончаровой, и сейчас он должен был ехать в Москву для окончательного
устройства разных дел, в том числе и самых досадительных - денежных.
- Могу ли я засвидетельствовать свое почтение баронессе? - с нарочитой
чопорностью сказал Пушкин.
- Увы!.. Дельвиг развел руками.
Но он вовсе не чувствовал сейчас горечи. Столько доброгг и радостного
поднял в его душе неожиданный приезд Пушкина. Он не сомневался, что Пушкин
появится перед долгим исчезновением - еще и в родовое Болдино собирался, -
но не ждал сегодня, к тому же днем. Пушкин всего лишь месяц назад вернулся
из Москвы, бывал у Дельвигов чуть ли не каждый вечер, принося свежие новости
о революционных событиях в Европе, потом вдруго исчез, и вскоре пронесся
слух о новом его отъезде. И как славно, что он нагрянул, будто свежим ветром
продуло старый дом.

Дельвигом овладело то счастливо-бесшабашное настроение, что придает
особый вкус самым обыденным раговорям, самым простым движениям. Они со
смаком поговорили о политике, со смаком обменялись литературными новостями и
сплетнями, со смаком помянули несколько добрых друзей, со смаком пили
ломящий зубы хлебный квас - после долгиз и тщетных взываний к прислуге
Дельвиг сам спустился в погреб, набив шишку на лбу и оплеснв ноги налитой
всклень коричневой жидкостью, - со смаком цитировал наизусть статью Греча в
"Северной пчеле", и Пушкин блестяще импровизировал ответ.

Дельвиг не уловил, когда спал его короткий подъем и привычная в
последнее время тоска вновь навалилась на сердце. Но он бодрился, громко
смеялся, заинтересованно переспрашивал, даже хлопал себя по коленке -
развязность, вовсе ему не присущая, лишь бы Пушкин не догадался о его
омраченности. Но разве введешь в заблуждение человека столь проницательного?
Ведь Пушкин не слова слышит, не жесты видит, в то, что ими прикрыто, всеми
нервами чувствует исходящее от собеседника электричество. Речь его все так
же играла и пенилась, так же красиво малькали узкие смуглые руки, словно