"Юрий Нагибин. Певучая душа России" - читать интересную книгу автора

Что дает страждущей душе подобное шаманство? Но в силах человека, явно не
рожденного "для звуков сладких и молитв", сделать так, чтоб музыка стала
счастьем его дней. Мне же музыка помогает и в моей писательской работе. Ею я
проверяю звучание фразы, насыщенность, ритм...
Почему же именно на Лемешеве произошел этот психологический сдвиг,
почему им разбужена была глухая душа? Ведь меня и до этого таскали в оперу,
но ничего, кроме скуки, я не ощущал. Я уже говорил, что раньше всего
открылся изобразительному искусству. Ни о чем не мечтал я так страстно, как
об истории живописи Александра Бенуа. И когда родители смогли наконец
сделать мне этот подарок, не было на свете более счастливого человека. И
сейчас мне думается: я услышал голос Лемешева, очарованный его обликом,
откликнулся на его красоту, ценить которую научила меня живопись. Только на
полотнах старых мастеров видел я лица такой красоты и благородства. А
прибавьте к этому изящество движений, аристократизм в каждом жесте. Откуда у
крестьянского сына, выходца из деревенской тверской глубинки, такая
изысканность, тонкость повадки, сочетавшей свободу со сдержанностью? Истинно
народный человек, Лемешев, когда требовалось, без малейшего насилия над
собой становился настоящим аристократом, это коренилось в редкой
восприимчивости богато одаренной натуры, а закреплено хорошей школой -
все-таки он был прямым учеником Станиславского.
Прекрасная наружность, которой не мешал скромный рост певца: так
безукоризненно был он сложен, строен, широкогруд, - стала для него в
зрелости, когда развеялась юношеская беспечность, источником чуть ли не мук.
При всей своей редкой доброте, скромности, врожденном расположении и доверии
к людям Сергей Яковлевич приходил в ярость от необузданности поклонниц Он
хотел, чтобы в нем видели певца, а не писаного красавца. Даже похожие на
мясников представители бельканто, случалось, приходили в отчаяние от напора
почитательниц, каково же было тенору с внешностью Адониса?
Рискуя разгневать милую тень, ибо знаю, сколь тягостно было ее
владельцу языческое поклонение необузданных поклонников, я все же вынужден
подтвердить, что с закупоренными ушами и отверстыми глазами действительно
сперва увидел внешний образ - картину, и, как ни странно, з р е л и щ е
отверзло мне слух. И этот слух уловил прежде всего необыкновенную окраску
голоса певца - тот единственный в мире, теплый, нежный, волнующий, не
поддающийся определению в бедных словах, лемешевский тембр, позволяющий
мгновенно узнать его по едва слышной, замирающей вдали ноте. Вот на какой
волне внесло меня в музыку. Уже к концу того незабвенного оперного
спектакля, который я потом слушал без числа, Лемешев стал восприниматься
мной н е д е л и м о.
Лемешев не только открыл для меня музыку, научил ее слушать и слышать,
что уже бесконечно много, он повел меня дальше, открыв нечто более сложное и
важное, чем опера, романс, песня, ибо всегда давал что-то сверх прямого
музыкального содержания, намекая на какую-то тайну, скрытую сторону бытия.
Это отличало его от всех остальных певцов (кроме Обуховой, владевшей тем же
колдовством), даже с большими голосами, с безграничными верхами и умением
доводить каждую ноту до абсолютной исчерпанности. И тут дело не только в
редком таланте, артистизме, отличной школе, сделавшей небольшому голосу
доступным все (даже когда певец в результате тяжелой болезни остался при
одном легком), не только в любви к своему искусству, непосредственности,
образцовом вкусе, а в том, что он сам был частью природы, таким же