"Юрий Нагибин. Певучая душа России" - читать интересную книгу автора

офортам Остроумовой-Лебедевой или романам Достоевского. Не боюсь сказать,
что в моей шестидесятилетней жизни Лемешев сыграл едва ли не меньшую роль,
нежели величайший и самый трагический прозаик мировой литературы, хотя,
естественно, совсем иную. Думаю, что я удержал в себе жизнеутверждающее
начало главным образом благодаря ему.
В первую же встречу на "Севильском цирюльнике" Лемешев открыл мне м у з
ы к у. Лев Толстой в глубокой старости, думая о смерти и пытаясь примирить
себя с неизбежным, порой веря, что ему это удается, сказал однажды с
душераздирающей болью и слезами в старых глазах: "Но ведь там не будет
музыки!"
Я лишен слуха, хотя со временем у меня обнаружилась редкой цепкости
музыкальная память, - неверно, фальшиво в каждой ноте, но так, что любой
человек догадается и без слов, что я имею в виду, могу спеть от начала до
конца "Риголетто", "Травиату", "Трубадура", "Евгения Онегина". Старею,
прежде мог бы еще исполнить и "Богему" и "Паяцев". Музыка не царила в нашем
доме, хотя какой-то тайной, сомнительной памятью вижу черное блестящее крыло
рояля в одной из отобранных у нас позже комнат. Тонким слухом обладал отец,
но он постоянно находился в отлучке, строя по всей стране и появляясь в
Москве лишь эпизодически, что не помешало ему сделать мне величайший за всю
мою жизнь подарок - Лемешева! У матери был плохой слух, музыка ее мало
трогала, но, убирая по утрам комнаты, она напевала "Шумом полны бульвары",
"Пара гнедых", ранние романсы Вертинского, с которым дружила еще
гимназисткой. Потом мать, видимо, решив окончательно разделаться с музыкой,
продала рояль, разошлась с отцом и вышла замуж за писателя Рыкачева,
которому не то что медведь - мамонт на ухо наступил.
Я уже был страстным читателем и удивительно рано - и на всю жизнь -
поддался волшебству красок и линий, безжалостно прогуливая школу ради Музея
западной живописи (быв. Щукинский), Музея изящных искусств и Третьяковки. Я
уже начинал прислушиваться к стихам, хотя этот рай открылся мне много позже,
замирал у красивых зданий - словом, обнаруживал все то, что очень скоро
подсказало моим глубоко огорчившимся родителям: инженера из их сына не
получится. Вместо настоящего человека технического века в доме растет
безнадежный гуманитарий. Мой печальный удел представлялся им еще печальней,
ибо они видели, что я начисто обделен в главном, без чего невозможно не
только творить в любом искусстве, но даже воспринимать его по-настоящему.
Все знают, что Гете называл архитектуру "застывшей музыкой". Но чего стоят
без музыки не только стихи, но и "презренная" проза? И в живописи
присутствует музыкальное начало. Ритмом поражает "Тайная вечеря" Леонардо.
Хорошо, что я сам, подобно Иоланте, не догадывался о своей обделенности.
Боже, до чего же я был нищ, пока человек в бархатном плаще - граф Альмавива
не открыл мне Вселенную музыки! Значит, что-то древнее, родовое, бог весть
из какой глуби, скрывалось во мне под толстым пологом глухоты.
Мой случай любопытен не в плане моей личной биографии, что важно лишь
для меня самого, а в плане общем: значит, может человек без слуха, ну, с
предельно дурным слухом не только полюбить музыку, но сделать ее одним из
главных сокровищ своего духа.
Я не знаю, что такое "понимание музыки". Во всяком случае, это не то,
что пишут на пластиночных конвертах: "разработка основана не на внешнем
формальном изменении составляющих ее элементов, а на свободном истолковании
заложенной в ней поэтической идеи". Узнаете вы в этом "Крейцерову сонату"?