"Юрий Нагибин. Ночью нет ничего страшного" - читать интересную книгу автора

конце долгого пути с них течет масло, как пот. В ночи они извергают пламя.
Они испытывают жажду, требуют насыщения, у них есть характер, личность, не
бывает одинаковых паровозов. Мне ужасно не хочется, чтобы их вытеснили
безликие электрички. И потом - про паровоз все понятно, это не то что
страшный и загадочный телефон. - Нейгауз передернул плечами.
- Телефон, конечно, непостижим, - согласился Пастернак. - Но ведь не
смущают же нас потусторонние голоса?
- Ну, это другое дело... - И без связи с предыдущим Нейгауз медленно,
словно разбирая буквочки на таблице в глазном кабинете, проговорил: -
"...Ночью поют одни добрые, кроткие сверчки, квакают лягушки в запруде и
сопит бык, ночующий в скотном сарае, - и нет ничего страшного".
- "Июльская гроза"! - узнал Пастернак.
- И рядом с этим конец из "Епифанских шлюзов". - Генрих Густавович
сощурился, будто разбирал последнюю, самую мелкую строчку таблицы. - ""Где ж
твой топор?" - спросил Перри... "Топор! - сказал палач. - Я без топора с
тобой управлюсь!" Резким..." - Но последняя мелкота оказалась недоступной
его глазам. И тут настала моя минута:
- "Резким рубящим лезвием влепилась догадка в мозг Перри, чуждая и
страшная его природе, как пуля живому сердцу".
Взгляд Нейгауза впервые сосредоточился на мне. Я увидел себя в его
зрачке, странно светлом, серебристом - в цвет высшего качества зернистой
икры; я был там одутловатым, распухшим в щеках, суженным вверху черепом, как
в кривом зеркале "комнаты смеха" (хотелось думать, что он видит меня не
таким). Как бы то ни было, я отделился от фона, обрел для него
самостоятельное существование.
- Еще один неоплатоник! - засмеялся Нейгауз. - "Наступил вечер; комната
остыла, потускнела и наполнилась..." Ну, в эти игры меня не переиграть:
- "...воздыханием неясных лучей тайного и захолустного неба".
- Браво! - восхитился Нейгауз. - А это помните? "Мне наскучило любить
лошадей и прочих животных, и я..."
- "...ищу любви у более субтильного существа - женщины".
Мы долго перебрасывались кусками прозы Андрея Платонова.
- А это помните?..
- А это помните?..
- Что вы - как попугайчики? - со своей опасной белозубой улыбкой
сказала хозяйка дома. Если б у меня был другой собеседник, если бы за нашей
игрой не следил, добро и заинтересованно, кумир дома, слово "попугай"
прозвучало бы не в уменьшительной форме на сахарных устах моей будущей тещи.
- Это самый лучший, самый чистый способ говорить о литературе! -
вскинулся Нейгауз.
- Только так можно найти собрата, - добавил Пастернак.
Любопытно, что лет через десять, в ином историческом времени, после
войны, мы предавались той же игре с любимым учеником Генриха Густавовича -
Святославом Рихтером, но черпали из другой сокровищницы - Марселя Пруста.
- А знаешь, - вспомнил Пастернак, - Платонов сказал, что мужская
несостоятельность - такой же мощный источник поэзии, как любовь. В смысле,
конечно, не стихоплетства, а богослужения.
- Это звучит ободряюще, - с серьезным видом заметил Нейгауз. - Но -
примеры?..
- Письма Абеляра к Элоизе, стоящие всей его схоластики, "Повторения" и