"Юрий Нагибин. Моя золотая теща (Повесть)" - читать интересную книгу автора

сразу обнаруживал неизменность его любви, и взор ее выпрямлялся. Лицо
обретало обычную милую, доверчивую цельность.
И вот сейчас, повторяя ритуально свой, теперь уже бесцельный маршрут
(по-прежнему - только на трамвае), он испытывал все те же чувства: волнение,
ожидание беды, нежность к Дому ученых, страх перед пожарной каланчой,
подавленность от высоких безобразных домов с приближением к Зубовской,
подъем духа в виду просвета Хамовников и все усиливающуюся веру в удачу от
становища айсора (война не сдвинула его с места) до подъезда, но, не дойдя
двух-трех метров, он расшибался о пустоту, как птица о стекло витрины, с
ощущением не воображаемого, а физического удара.
Зачем он ходит сюда? Он не знал. Вот ведь дичь - ему притягателен этот
бездарный, безликий дом с жидким сквериком и детской площадкой, отбивающий
охоту вернуться в детство. Если бы он мог понять то темное и не желающее
самоопределиться чувство, которое тащило его сюда, возможно, он избавился бы
от недоумения, в которое повергло его предательство Даши. Иного слова для
нее не было. Ведь они оба считали, что это на всю жизнь, что им невозможно и
ненужно врозь. Они были так полны друг другом, что в эту цельность не могло
проникнуть ни постороннее чувство, ни посторонний человек. Все, что не их
спай, - так нище, холодно, ненужно! Порой ему казалось, что она тоже
мучается бессмыслицей, разорвавшей единое и неделимое. Но ему ни разу не
вспало на ум встретиться с нею, объясниться, не было такой силы, которая
могла бы вернуть его к ней. Так чего же добивался он своим паломничеством к
ее дому? Может, просто воскрешал прошлое, еще не обесцененное настоящим? Но
почему такое простое и естественное объяснение не приходило на ум? Скорее
уж, он ждал какого-то чуда. Но не чуда возвращения к ней, а чуда
освобождения от нее. Ему хотелось увидеть дом не воплощением тайны, а тем,
чем он был на самом деле: огромной, унылой коробкой, где продолжала жить
ставшая ненужной женщина.
Нет, он не искал встречи с ней и почему-то был твердо уверен, что они
не встретятся во дворе ее дома. Он не хотел объяснений, прежде всего потому,
что ей очень хотелось объясниться. Молчаливая на людях, немая в застолье,
она была разговорчива с глазу на глаз и очень любила выяснять отношения,
даже когда выяснять было нечего. Конечно, при желании всегда можно найти
зацепку: мне показалось, что тебе стало скучно со мной, - и поехало,
поехало... Это не выглядело противно: у людей ее круга, которому он отчасти
принадлежал, было в обычае объясняться, анализировать чувства, причем не
обязательно любовные, а и дружеские, товарищеские, родственные,
профессиональные. Это стоит в том же ряду, что и писание длинных, серьезных
писем. Было во всем этом что-то облагораживающее, уводящее от лапидарности
советского хамства в мир иных, тонких, подробных, глубоких отношений. Каждая
их близость, даже когда они стали мужем и женой, предварялась долгим,
проникновенным разговором, как бы оправдывающим согласие на вечность,
доступную пуделям. Нет, в ней не было ничего от синего чулка, от классной
дамы, позволившей уложить себя в постель и запоздало спохватившейся. Ей
нравилась тонкая интеллектуальная игра, чуть отодвигающая, но и обостряющая
предстоящее объятие. Теперь игры кончились...

Мое паломничество кончилось самым неожиданным образом. Даша позвонила
мне и попросила прийти. У нее умирала мать от рака лимфатической системы.
Конечно, я пришел. Встреча была печальной. Она куталась в знакомый шерстяной