"Анатолий Найман. Сэр " - читать интересную книгу автора

что это значит у Вальтера Скотта и Ивлина Во, как их читают в России.
В этой, собственной, реальности уже ее приятельницы были редкими яркими
птицами, Ниной, Лидой, Любочкой, Марусей, беспечно поддерживающими лукавый,
почти светский, дамский разговор о нем как о "лорде",- а не измученными
советским режимом, тяжестью каждого часа, постоянной тревогой и, наконец,
просто очередной болезнью гражданками такой-то и такой-то, товарищами
сякой-то и этакой. Место же, которое соответствовало этому человеку среди ее
и их заключавшей повседневности тайных агентов, паспортисток, продавщиц,
прячущих под прилавком докторскую колбасу, дневной смены, выстраивающейся в
бесконечную очередь на автобус, и вообще всего под тогдашним именем
"Россия", было отдававшее легкой экзотикой - сэр. Лорд. Узнаваемый по
Шекспиру и оттого достаточно свойский, но все-таки нездешний, со сцены, из
пьесы.
Чем ближе, чем дружественнее и доверительнее становились мои отношения
с Ахматовой, тем чаще и определенней упоминала она о
"сэре", тем конкретней и явственней складывался для меня его образ в
истории, случившейся с ними. Он появился осенью 1945 года - через полгода
после окончания мировой войны. Он был иностранец - в стране, охваченной
шпиономанией. Он был русский, родился в Риге - провинциальной относительно
Петербурга и
Москвы. Он был еврей. Он был европеец - во всей полноте этого понятия.
Он был англичанин. Он был западный интеллектуал - среди самых первых номеров
в том их списке, который в России угадывался туманно и не без благоговения.
Его фамилия была
Берлин, содержательно подтверждавшая все, чем он был, хотя по-русски с
ударением на первом слоге. Его имя - Исайя, могучее имя.
Все, что о нем было известно, и гораздо несравненно больше то, что
неизвестно, делало его фигуру практически бесконечно вместительной и
загадочной. Когда через много лет, через четверть века после моих с
Ахматовой о нем разговоров, то есть почти полстолетия после их встречи, мы с
ним впервые увидели друг друга и заговорили, то в какую-то минуту этого
долгого, потоком, разговора я упомянул, что в своей книге назвал его
"философ и филолог". Он отозвался мгновенно: "Я ни то, ни другое".-
"Хотите, заменим на историка и литературоведа?" - "Не я, не я".-
"Исследователь идей, политолог, этик?.." - "Нет, нет, нет".- "Ну не
математик же!" - "Вот именно, не математик - это я".
И не поэт. "О нет! Никогда в жизни не писал стихов..." В 1962-м
Ахматова взяла эпиграфом к стихотворению "Последняя роза" строчку "Вы
напишете о нас наискосок" некоего И. Б. Читатели достаточно интеллигентные,
но не глубоко осведомленные о вкусах поэтессы, решили, что это откуда-то из
Ивана Бунина. Однако все те, до кого история 1945 года дошла хотя бы в
искаженном виде, приписали эту почти интимно трогательную и уверенную фразу
Исайе
Берлину. (О двадцатидвухлетнем Иосифе Бродском, чья и была строка,
тогда знали только его друзья.) Сильнее всего способствовали такой догадке
стихи Ахматовой, обращенные к этому человеку: циклы "Cinque", "Шиповник
цветет" и Посвящение "Поэмы без героя". Строчка "с дымом улетать с костра
Дидоны" из "Розы" прямо перекликалась с "был недолго ты моим Энеем" из
стихотворения "Говорит Дидона", адресованного Берлину. Пишет или не пишет
стихи тот, о ком она сказала "два лишь голоса: твой и мой", "несказанные