"Анатолий Найман. Сэр " - читать интересную книгу автора

речи, безмолвные слова" и, наконец, "и ты пришел ко мне, как бы звездой
ведом, по осени трагической ступая, в тот навсегда опустошенный дом, откуда
унеслась стихов сожженных стая"? Чьих: только ее или обоих?
- В Санкт-Петербурге, в Петрограде, мальчиком, я учил иврит.
Выучил не так, как полагается. Но все-таки мог писать маленькие поэмы.
Которые назывались "Утренние новости". Все, все, конечно, забыл.
- Значит, вы писали в детстве стихи?
- На иврите.
- Регулярно?
- Каждое утро.
- Как долго?
- О-о, я думаю, шесть-семь месяцев.
- А хоть когда-нибудь по-русски?
- Нет. И это тоже не были стихи. Это были частушки. Никогда в жизни не
писал поэзии. Никогда не написал ничего такого, поэзией не занимался.
- Но, согласитесь, все-таки не частая компонента биографии - ежедневное
писание стихов.
- Это ни при чем, это была механическая вещь.
В сотый раз и в двухсотый вспоминая - а лучше сказать: вынужденный
вспоминать - одни и те же минуты, слова, имена, вдруг в двести первый
наталкиваешься в них на смысл, сто и двести раз упущенный. Ну да, ну да,
Авраам, ну да, родил, ну да,
Исаака. Каждый год родил, Авраам, Исаака, каждый раз, столько раз,
сколько вспомнишь. Но на двести первый это не совсем тот
Исаак, промежуточное звено между своими великими отцом и сыном,
задуманное, в первую очередь, как жертва. Высохшая утроба столетних
родителей; собственная старческая слепота, подменившая ему одного сына
другим; а посередине, в буквальном смысле слова, жертва страшному отцовскому
Богу, приказавшему его зарезать, чудом в последний момент отмененная,- все
это так. И вдруг прочитываешь двести раз читанное: что признаются за семя
Авраама лишь дети обетования, а Исаак-то и есть тот, в ком это знаменитое
семя обещано. И на миг видишь себя в мимолетной с ним связке, на долю мига -
на одной с ним доске: обетованных детей.
Ах, так вот этого Исаака родил Авраам - Авраам, с которым никто никогда
ни на долю мига не бывал на одной доске!
"Он не станет мне милым мужем",- написала про Исайю Ахматова. Он не
станет мне милым мужем, но мы с ним такое заслужим, что смутится двадцатый
век. Сто и двести раз проговоренные, продекламированные, пробубненные
строчки - и на двести первый вдруг, кто этот "милый муж", видишь. В 1922
году, одном из последних в том непродолжительном промежутке времени, когда
еще удавалось уезжать, эмигрировать, перебираться разными способами из
революционной России на Запад считанным людям, в том числе и
Берлинам с одиннадцатилетним Исайей, Ахматова написала "Лотову жену",
стихотворение о бегстве Лота с семьей из обреченного погибнуть Содома. Вещь
автобиографическая, сравнение прозрачно, сквозь очертания покидаемого города
проступает картинка не то
Петрограда, не то Москвы. Жена Лота оглядывается, несмотря на запрет,
"на красные башни родного Содома" - красные, может быть, от занявшегося уже
пожара, может быть, потому что кремлевские.
Имя места - Содом, почти такое же нарицательное, как Геенна.