"Священник Иоанн Наумович "Путеводитель доброй жизни"" - читать интересную книгу автора

евреев со всего посада, всякий кричит: "А бей! А бей!" - и колотит
несчастного чем попало. Меж тем жидок, Менделев сын, смекнул, что в шинке
никого нет, что никто его не увидит, - хвать из одного стакана, хвать из
другого, - глотнул медку порядочно. Тут вдруг ему бросилось в глаза, что из
одного стакана, из моего, хвачено слишком много, заметно будет. Что делать?
Недолго думая берет жидок да и переменяет стаканы: мой ставит перед
Бартушкевичевым местом, а его перед моим. Когда перепалка кончилась, и вора
полицейские стащили в участок, входим мы обратно в шинок, садимся на
прежние места: вижу я, что из стакана порядочно отпито, но не обращаю на
это внимания, - продолжаем пить и осушаем стаканы до дна. Мендель налил
было мне еще стакан, но у меня тогда было правило: никак больше одного
стакана не пить. Беру расписку, прячу в карман и хочу уходить... Вдруг
вижу: у Бартушкевича губы совсем посинели, глаза выкатились... Он с трудом
приподнялся с места, зашатался на ногах, как пьяный, и со всего размаху
грохнулся наземь. - Пьян?
Нет, не пьян! - Пьян! - говорит Мендель. Смотрю я на еврея: побледнел,
как полотно и трясется весь, как в лихорадке.
Вот те на! Гляжу: жидок тоже бегает по избе, скорчившись в три погибели и
ухватившись за живот обеими руками: "Ай-вай, вай!" Чувствую сам: не хорошо
мне, что-то тошнит... Мед, должно быть, какой-нибудь такой скверный... Я к
печи, вытащил горшок с теплой водой, стал пить ее насильно и выпил с
полчетверти... Вернул я жиду весь его мед и всю рыбу, и тем спасся. Смотрю:
жидок лежит уж на полу, а Мендель наклонился к нему и спрашивает по-своему,
по-еврейски: не пил ли он меда? Жидок кивнул головой, что пил. Стали лить
ему в рот теплую воду, да он уж стиснул зубы и выпучил помертвелые глаза.
Бартушкевич бьется в предсмертных корчах, но собрал последние силы и
говорит: "Грушкевич, ты выиграл все три номера; жид хотел тебя отравить, а
отравил меня... Мендель меня отравил, Мендель!... Он хотел вынуть у тебя из
кармана твою лотерейную расписку.. Стаканы переменили... Ох, ох!" - И
захрипел предсмертным стоном.
В шинке ни живой души чужих не было, одни только еврейки выли, растирая и
обливая водой своего Хаима. Но Хаиму все это было уже не нужно: лишь по
временам он еще подергивал то одной ногой, то другой, и изо рта у него
сочилась пена с кровью.
Бартушкевич был немного сильнее и промучился дольше; наконец, и он
заревел в последний раз, как дикий зверь, и затих. Смотрю я на все эти
чудеса и знаю уже, что такое и отчего случилось, но не знаю, как мне быть и
что делать, - стою, пью теплую воду, чувствую, что гибель пронеслась уже
над моею головой, и повторяю себе в душе: Падут во мрежу свою грешницы:
един есмь аз, донедеже преиду. Ах, какая истина, какая святая правда в этих
словах сто сорокового псалма. Впадут грешники в сеть, ими самими
расставленную, я один останусь! Попал Мендель в сеть свою: лишился
единственного сына, кормильца и опоры в старости; погиб Бартушкевич,
злоумысливший вместе с ним на жизнь мою. Пораздумав обо всем этом, беру
шапку и хочу уходить, но не тут-то было! Корчмарь Мендель, видя, что на
полу уже два трупа, а я жив и здоров, обо всем знаю и с лотерейной
распиской в кармане собираюсь уходить, спохватился, стремглав бросается на
улицу; запирает свое заведение на замок и поднимает ужаснейшую тревогу. На
крик сбежались евреи, галдят, шумят, потом все разом устремляются в избу,
чтобы убить меня, как будто я виновник смерти двух человек. Изорвали на мне