"Николай Алексеевич Некрасов. Петербургские углы " - читать интересную книгу автора

Савка в комнате слуга,
Савка в тот же четверток
Дровосек и хлебопек.
Чешет в пятницу собак,
Свищет с голоду в кулак,
В день субботний все скребет
И под розгами ревет;
В воскресенье Савка пан -
Целый день как стелька пьян.

Послышался страшный стук в двери, сопровождаемый странным мурныканьем.
- - Ну, барин! - воскликнул дворовый человек.- Будет потеха: учитель
идет!
- - Что за учитель?
Дверь отворилась настежь и, ударившись об стену, оглушительно стукнула.
Покачиваясь из стороны в сторону, в комнату вошел полуштоф, заткнутый
человеческою головой вместо пробки; так называю я на первый случай господина
в светло-зеленой, в рукава надетой шинели, без воротника: воротник,
понадобившийся на починку остальных частей одеяния, отрезан еще в 1819 году.
Между людьми, которых зовут пьющими, и настоящими пьяницами - огромная
разница. От первых несет вином только в известных случаях, и запах бывает
сносный, даже для некоторых не чуждый приятности: такие люди, будучи большею
частию тонкими политиками, знают испытанные средства к отвращению смрадной
резкости винного духа и не забывают ими пользоваться. Употребительнейшие из
таких средств: гвоздика, чай (в нормальном состоянии), Гофмановы капли,
пеперменты, фиалковый корень, наконец, лук, чеснок. От вторых несет
постоянно, хоть бы они неделю не брали в рот капли вина, и запах бывает
особенный, даже, если хотите, не запах - как будто вам под нос подставят
бочку из-под вина, которая долго была заткнута, и вдруг ототкнут. Такой*
запах распространился при появлении зеленого господина - я понял, что он
принадлежит ко второму разряду. Всматриваясь пристально в лицо его, я даже
вспомнил, что оно не вовсе мне незнакомо. Раз как-то я проходил мимо здания
с надписью "Богоявленский питейный дом". У входа, растянувшись во всю длину,
навзничь лежал человек в ветхом фраке с белыми пуговицами; глаза его были
закрыты; он спал; горячее летнее солнце жгло его прямо в голову и
вырисовывало на лоснящемся страшно измятом лице фантастические узоры; тысячи
мух разгуливали по лицу, кучей теснились на губах, и еще тысячи вились над
головой с непрерывным жужжанием, выжидая очереди... Долго с тяжким чувством
(вы уж знаете, что у меня чувствительное сердце) смотрел я на измятое лицо,
и оно глубоко врезалось в мою память. Теперь он был одет несколько иначе и
казался немного старее. Кроме шинели, разодранной сзади по середнему шву
четверти на три, одежду его составляли рыжие сапоги с заплатами в три яруса,
и что-то грязно-серое выглядывало из-под шинели, когда она случайно
распахивалась. Ему было, по-видимому, лет шестьдесят. Лицо его не имело
ничего особенного: желто, стекловидно, морщинисто; на подбородке несколько
бородавок, которые в медицине называются мышевидными, с рыжими завившимися в
кольцо волосами, какие отпускают на бородавках для счастья дьячки и
квартальные; на носу небольшой шрам; глаза мутные, серые; волосы (странная
вещь!) черные, густые, почти без седин; так что их можно было бы назвать
даже очень красивыми, если б не две-три небольшие, в грош величиною,