"Николай Алексеевич Некрасов. Помещик двадцати трех душ " - читать интересную книгу автора

обожать втайне не имеющую привычки мыть руки хозяйку, а хозяйку сгорать от
любви к французу, словом, я мог бы заварить страшную кашу,- но великодушию
моему нет предела: те, которые будут читать мои записки, ничего такого в них
не найдут. Я кончу очень скоро. Я только познакомлю их с моим вторым отцом,
с которым необходимо им познакомиться, и перейду к себе...
Подробное описание носа и добродетелей моего второго отца в сторону:
предмет слишком сложный, требующий большого описательного таланта, которого
я не имею. Скажу лучше несколько слов об его характере. Характер Андрея
Никифоровича во второй половине его жизни нечаянно получил направление
сатирическое. В первую половину жизни благодетель мой служил и был занят
тем, что разумеют под словом "благоприобретать"; ему было не до сатиры: он
сам тогда мог бы служить предметом сатиры. Но перед самою покупкою деревни и
отъездом туда, бывши на обеде у Андрея Никифоровича, один сочинитель,
журналист - травленый волк, по поводу какой-то неумышленной остроты моего
второго отца сказал с громким хохотом: "Браво, Андрей Никифорович! Да вы
там, в деревне, всех засмеете, первым человеком будете не только по
богатству, и по уму! Вы и здесь не последним бы сочинителем были:
направление такое благонамеренное, нравственно-сатирическое, и слог даже в
разговоре виден, ей-богу, право, клянусь женой, детьми! В сотрудники бы
взял: тысячу рублей в месяц, вот хоть сейчас деньги, да знаю, что не
пойдете!" С той минуты цель остальной жизни моего второго отца была
определена. Целый вечер он острил без умолку, кстати и некстати; все
хохотали, потому что угощение было отличное, журналист - травленый волк
хохотал громче всех. Уезжая поздно ночью домой, он снова повторил
предположение, что Андрей Никифорович засмеет в провинции наповал всех
соседей, и попросил взаймы тысячу рублей денег, но получил только семьсот,
но причинам, которые мне неизвестны.
Андрей Никифорович острил бесчеловечно; если б я имел охоту припоминать
его остроты, то мог бы надоесть самому терпеливому читателю. Каждому в доме
и в околодке была у него своя особенная кличка; он изобрел титул маркиза -
французу, баронессы - немке и не называл иначе наставников своей дочери, как
маркизом, баронессою. Почти ежедневно он придумывал и приводил в исполнение
какой-нибудь замысловатый фокус-покус; у него были тысячи поговорок,
прибауток и остроумных изречений, которые он сыпал за собою как бисер.
Словом, остроумие Андрея Никифоровича после собаки моего отца составляло
один из главных предметов удивления всего нашего околодка. Француз тотчас
понял слабую сторону моего отца и прекрасно ею пользовался; словесник, на
которого преимущественно направлялись стрелы остроумия хозяина, каждый раз,
как бы шутка ни была груба, замечал очень серьезно, что кому бог дал
остроумие, так на то и дал, чтобы острить,- и сердиться тут так же
неприлично, как сердиться на бритву за то, что она хорошо бреет. Немка, при
беспрестанных намеках на свои рыжие волосы, нередко выпрашивала, в виде
прибавки к жалованью, денег на парик, но парика не покупала. Все обстояло
благополучно...
Настал час обеда. Профессор словесных наук, обязавшийся контрактом
развивать, между прочим, в своей ученице поэтическое направление и носивший
в груди своей поэтические начала, поставил себе за правило ежедневно
отпускать по экспромту. На сей раз он взглянул в окно и, улучив удобную
минуту, произнес торжественно: