"Виктор Некрасов. Маленькие портреты" - читать интересную книгу автора

по-настоящему понимать и любить искусство и в первую очередь правду в нем. Я
прошу прощения за эту несколько высокопарную фразу, но это действительно
было так.
Учитель и ученик... Это и строгий очкастый математик у черной доски с
мелом в руках, а перед ним запутавшийся в дробях вихрастый паренек, это и
Флобер, не выпускавший до поры до времени Мопассана на широкую дорогу, это и
Христос со своими апостолами...
Кем были мы? Воском, глиной, пластилином. Из нас хорошо было лепить.
Были мы иногда строптивы, упрямы, обидчивы (девочки частенько поплакивали),
но пальцы у Ивана Платоновича, при всей его мягкости, были сильные, как у
настоящего скульптора, и мял и вылепливал он из нас что хотел. Причем делал
это так тонко и умело, что нам казалось, будто мы сами к этому стремимся, а
он, ну, он где-то там изредка подтолкнет.
Я не знаю, что испытывает глина или воск в руках скульптора, мы же в
руках Ивана Платоновича - все! Всю гамму свойственных человеку чувств - от
черного горя, когда хочется с моста вниз головой, до ощущения неземного
блаженства, восторга, счастья, дальше которого некуда уже и идти.
По тому, как он сидит, или встает, или ходит, вынимает папиросу,
закуривает, затягивается, мы уже знали, доволен он или нет, бросаться ли с
моста или бродить счастливому, одному, вдвоем, а может быть, и с самим
Иваном Платоновичем по ночному Киеву, под его могучими каштанами и липами.
Иван Платонович любил эти прогулки, неторопливые, бесцельные, когда
говорили больше мы, чем он, хотя он и не был молчуном, он не был и
по-актерски болтлив, не рассказывал историй и анекдотов из театральной
жизни, а о своем прошлом не вспоминал никогда, как будто его и не было. В
театре, или, как принято у актеров говорить, на театре, это явление более
чем редкое.
Часто, когда он уставал после репетиции, мы просто провожали его домой,
на Бессарабку, где он жил в одной комнате со своим верным Санчо Пансой,
другом детства и одноклассником (даже однопартником) - чудесным маленьким
приветливым Феофаном Кондратьевичем Епанчей. Иногда, когда он болел, мы
заходили к нему и усаживались у его железной кровати, над которой на стенке
висело громадное "Чужой" (кто-то в шутку вырезал это слово из афиши "Чужого
ребенка"). Иногда, обыкновенно на какой-нибудь праздник - 1 Мая или
чей-нибудь день рождения, - он заходил к "нам", точнее, к Нанине Праховой. У
Праховых была прекрасная многокомнатная квартира, вся увешанная картинами в
золотых тяжелых рамках, преимущественно Врубеля, с которым дружил Нанинин
дед, знаменитый в свое время археолог, искусствовед, педагог и
художественный критик Андриан Прахов, открывший миру Кирилловскую церковь в
Киеве - уникальное сооружение шестого века.
У Праховых мы "резвились", ставили какие-то шарады (многие специально к
ним готовились, чтоб новой "находкой" поразить Ивана Платоновича), слушали
рассказы Николая Андриановича, Нанининого отца, о Врубеле, Васнецове,
Нестерове, которые часто бывали и даже жили в этом доме, - отец и мать
Нанины тоже были художниками. Потом долго пили чай - да, только чай! - и
где-то после двенадцати шли провожать Ивана Платоновича через весь город к
его уже волнующемуся, стоящему на балконе, уютному Феофану Кондратьевичу.
Но все это был, так сказать, отдых, внепрограммное общение с Иваном
Платоновичем. Настоящее же "общение" - и вот тут-то счастье и горе -
происходило на репетициях, в большом зале театральной столовой, из которой