"Виктор Нель. Поэт Мема" - читать интересную книгу автора

стянул и к скамье пригнул. Только я удрал.
После я много стихов написал. Кривых и темных. Хоронил ото всех. А отцу
Михаилу показал. Он только головой качал.
А Кланьке правосудие по душе пришлось. Ее пацаны теперь по очереди
приговаривали, и мне пришлось. Сладко да жалко. Гляжу я на Кланьку а сам ту
крысу вспоминаю.
Я с отцом Михаилом тогда все больше говорил.
- Отчего, - спрашиваю, - люди разные такие? У всех голова, руки, ноги.
А внутри разное? Один жалеет, а другим все равно, что пень, что голова?
- Оттого, Мема, - говорит, - что люди твари божьи, как и звери лесные.
А ближе всего человеку волк. Волчиный вожак за стаю горой, а слабого
погрызть может, не попадайся! Зато, ежли с чужой стаей свалка, вожак первый
в бой.
Поп мой, он мудрый. И ведь верно. Когда с хуторскими дрались, Глеб
первый полез и получил изрядно.
Больно мне было. Ни дружбы, выходит, не бывает, ни любви. А только
драки за стаю. Не верил я. Все книжку Есенина вспоминал. И женщину в белом
шарфе.

Мема замолчал надолго. Потом вытащил правую руку из-за пазухи. Взял
ложку и стал в стакане размешивать. Обертка сахарная уже на мелкие обрывки
расползлась. Рука у него какой-то тряпкой была замотана, явно не стерильной
с виду, с красным пятном между указательным и большим пальцами.
- А знаете, человека с дробовика положить можно. Если шагов с пяти, не
дальше. Человек не глухарь. Если издаля бить, только оспин наковыряешь. Это
меня тоже Глеб научил. Нас мужики на глухариную охоту брали. Глеб раз трех
глухарей с лету сшиб. А с обреза и того ближе надо. Шагов с трех. Конус у
обреза широкий.
Я не ответил. На душе было муторно и тревожно. Рационально рассуждая,
по всем привходящим, пора было вызывать наряд. Но что-то останавливало, не
давало признать, что передо мной просто убийца. Слишком уж много смешалось в
кучу. Крысы и гиены, псалмы и Айседора Дункан. Мема будто бы прочел мои
мысли. Впервые за все время по лицу его пробежало подобие улыбки. Он снял
шапку.
Тут только я понял, что несмотря на высокий рост и недетское выражение,
застывшее в глазах, был он безжалостно, вызывающе юн.
- Сколько тебе лет, Мема? - спросил я.
- Шестнадцать, - ответил он и продолжил рассказ.

- Я с отцом Михаилом много говорил. Все понять хотел, как жить
по-человечески. Поп он мудрый.
- Стаю, - говорит, - не переделаешь. А ежли волчонок в стае жить не
может, он уходит. Только волк-шатун не живет долго. Силен он быть должен.
Сам себе вожаком быть должен. И стаей. И все едино, загрызут его после.
А тут новость:
- Родичи твои с города едут, - Глеб сказал.
- Какие родичи? - спрашиваю. У меня кроме мамки только поп Михаил, да и
тот не родной.
- Какие, какие, греки.
- Какие греки?