"Виктор Нель. Поэт Мема" - читать интересную книгу автора

жалостно. Хвост длинный, противный, а кричит будто дите.
- Стойте! - Глеб сказал. - Мы ее судить будем.
Залез на колоду и говорит:
- Именем народа! За расхищение свиного имущества! Приговорить к
смертной казни.
Взял кирпич и подошел. А та молчит. Смотрит и молчит. А только вижу,
поняла. Я только рот открыл крикнуть, а Глеб уже бросил. Я думал, ей по
лапам попало. А нет, по шее. И заплакал я горько, будто не крысу убили, а
сестру мою. А сестры у меня никакой не было.
- Ты, Агамон, сопли утри, - Глеб говорит, - чтоб мужик слезы лил, срам
один.
А я видел, ушло что-то. Было сперва, а потом не стало. А потом и
больше. Понял я, что и в словах это есть. Что зло в них сидит и добро. А
когда было мне десять, стих написал. Маленький. Стиху-то меня отец Михаил
обучил, на псалмах. Только сочинять не велел настрого.
- Стих, - говорит, - душу должен иметь. А без того грех баловаться.
Я ему верил. На клубе такой стих висел, что худо мне делалось. Буквы
белые, стенка красная. А я гляжу, темно там и холодом тянет. Я стишок
написал желтенький, как цыпленок, училке показал украдкой.
- Ты, Гама, - говорит, - прямо Есенин. - Училка добрая была, из города.
Гамой меня звала. - Хочешь, - говорит, - Есенина почитать?
И дала мне книжку. Я всю ночь читал, и чудилось, будто весь чердак
светится. А еще там биография была. С картинками. А на картинке женщина,
Айседора зовут. В белом шарфе.
У меня тогда с головой что-то сделалось. Я после целый год стихи писал
Айседоре Дункан. Целую тетрадку исписал. Никому не показывал. Только Глеб
прознал. Тетрадку отобрал и сжег. Я его за руку укусил тогда. Он мне чуть
мозги не вышиб, а потом говорит:
- Тебе, Агамон, на селе жить. Какой из тебя мужик, ежли ты крови
боишься? Я тебя учу, а ты - Айседора!
А кровь в деревнях дело обычное. Не то что парни по пьяни носы
расшибут. А там петуха зарезать. Или порося заколоть. Дело обычное. Пацаны
всегда поглядеть бегали. А я не могу. Петух крыльями бьет, а голова мертвая
лежит. Не мог и все.
Нас после на бойню стали брать. Потрошить помогать. За это мослы
бесплатно давали и копыта для студня. Все ходили. А Глеба уже забивать
допускали. Ему уж пятнадцать стукнуло. Высокий, сильный.
- Я их не просто так, - говорит, - я их судом сужу. Справедливым.
Подхожу к телку и говорю: "Именем народа! Приговариваю к смертной казни!". А
уж после - колуном.
Я тогда уже понял, убью я Глеба, если он мне раньше шею не скрутит. А
Глеб во мне нуждался сильно. Он в ВВУ собирался, а в учебе ни уха ни рыла. Я
ему помогал.
А он уж на девок глядел вовсю. Только старшие с теми гуляют, кто после
армии. Нас тогда пацанов было трое и Кланька с нами. Везде ходили.
А Глеб и говорит:
- Давайте Кланьку приговорим.
Та заорала. А он смеется.
- Дура, - говорит, - мы тебе приговор заменим. Вытолкаем и все.
Так и сделали. Пошли в лесниковскую сторожку. Там Глеб с нее трусы