"Збигнев Ненацки. Великий лес (журнальный вариант)" - читать интересную книгу автора

значило - победить лес? Зачем? Потому что лес отнимал у людей душу? Конечно,
те лесники в доме Кулеши не имели души, потому что иначе разве помогали бы
мужу насиловать жену? Вместо души кто-то напихал в них кучу мусора.
Боль равномерно пульсировала в руке, потом Марын почувствовал в себе
какую-то новую странную тяжесть. Что-то внутри сжималось, сосало, мучило.
Чем это было вызвано? Просто ему пришло в голову, что он за всю жизнь ни
разу не воспротивился злу. Всегда он поступал Так, как сегодня. Когда
начиналось что-то плохое, он просто уходил, чтобы этого не видеть. Может,
эта молодая женщина в самом деле сегодня не хотела, чтобы ее отделал ее
собственный муж. Нигде не .сказано, что она - чья-то вещь для забавы. По
правде говоря, хватило бы, чтоб Марью встал со стула или даже не вставая
закричал тем мужчинам: "Эй, вы, с ума сошли?" - и они опомнились бы от
пьяного помешательства и отпустили женщину в спальню. Ничем бы Марыну это не
грозило, может, завтра Кулеша был бы ему даже благодарен за этот
предостерегающий окрик, потому что наверняка не очень приятно иметь дело со
своей женой, когда приятели держат ее, чтобы она не кусалась. Но это было
особенностью Марына: не противиться. Действительно ли он не догадывался,
слушая Бундера (почти всю ночь они тогда проговорили), что тот замыслил
что-то плохое? И ничего. Не воспротивился. Некоторые говорили, что Марын
очень смелый. В действительности у него, наверное, был только специфический
вид отваги. Ведь настоящая смелость - это способность противостоять злу. А
его на это не хватало. Как в том лесничестве...
Он услышал шум леса, похоже, сорвался ветер. Лес шумел, потом заревел,
словно бы там, за домом, разлилось огромное, пенящееся волнами море. Хорст
Собота сказал Марыну, что понимает язык леса. Марын невольно вслушивался в
шум деревьев, окружающих дом, и внезапно ему на минуту почудилось, что он
начинает различать в этом шуме отдельные голоса. Он услышал плач женщины,
потом громкий голос, напоминающий Хорста Соботу. Потом снова женские
причитания, быстро произнесенные слова, которых Марын был не в состоянии
отделить одно от другого и понять. И снова словно бы что-то говорил мужчина,
долго и монотонно, пока сильные порывы ветра не заглушили эти звуки. Крыша
дома затрещала под напором ветра, заскрипела старая лестница, ведущая
наверх, и хлопнула дверь.
И вдруг неизвестно отчего шум лесных деревьев принес ему слова и
мелодию баллады, которую когда-то пел под гитару Петер Сванссон. Слова песни
и голос Сванссона давно стерлись или затерялись в памяти Марына, и только
теперь он снова услышал ее так четко, словно это было не десять лет тому
назад, а только вчера. В нем ожила тоска по молодости, по той неправде, в
которой он жил и которой поддался так сильно, что едва не изменил так, как
Иво Бундер. Это именно тогда, десять лет назад, тоже что-то в нем
растрескалось, уже, наверное, навсегда, и сделало его кем-то другим, новым.
Он бы, наверное, не расстался со своей душой возле дома Бернадетты Баллоу,
если бы накануне в нем не образовалась эта трещина, похожая на трещину в
колоколе, который с тех пор издавал только фальшивый звук. Другое дело, что
он был сделан словно бы из специального сплава с добавлением чего-то такого,
что оказалось нестойким перед такой трещиной. Десятки раз он задавал себе
вопрос, отчего именно его, Юзефа Марына (хоть тогда его звали совсем
по-другому), на втором курсе выловили из огромной массы студентов и
спросили, не хочет ли он приобрести совершенно другую специальность. Может
быть, так сделали потому, что он в совершенстве знал два иностранных языка,