"Збигнев Ненацки. Раз в год в Скиролавках (Том 1)" - читать интересную книгу автора

оговаривать. Пошел в НКВД и попросил визу в Польшу. Сказал, что у меня
туберкулез. На удивление легко мне визу дали. И после этого руководство
ВГИКа обратилось в ЦК партии: почему лучших студентов-поляков отсылают, не
дав доучиться? И тогда волна исповедей была приостановлена. В Польше в то
время должна была выйти моя первая книга "Мальчишки". Издание было
задержано. Меня вызвали Тадеуш Конвицки, Казимеж Брандыс и говорят: "Тебе
выпало великое счастье учиться в СССР, а ты его не оценил. Никогда тебя
публиковать не будем". А они были в руководстве писательской организации,
тогда сталинисты, а ныне оппозиционеры. Теперь я в растерянности; те, кто
мне не давал тогда печататься, сейчас в оппозиции? А я коммунист. Как это
оценить? Когда они вышли из партии, я из ненависти к ним вступил: если
партия очистилась от таких, я могу в нее вступить.
У меня в Москве куча друзей, я приезжаю к вам, я говорю по-русски. В
разгар "Солидарности" я написал статью, в которой хорошо отозвался о русских
писателях, о России и сказал, что русские никогда не сделали для меня ничего
плохого, делали поляки, которые хотели выглядеть большими сталинистами, чем
сами сталинисты. Я был в Калининграде, был на Дальнем Востоке. И какие бы
глупости у нас ни писали, это не изменит моего отношения к России. Я никогда
не давал себя втянуть ни в какую антисоветскую или антирусскую кампанию. На
съезде в Монголии я встречался с Проскуриным, он мне рассказывал о
политической борьбе в писательской организации. Меня это не касается. Можно
ненавидеть НКВД за расстрел в Катыни, можно ненавидеть КГБ. Но народ... Моя
жена спаслась в России среди русских. Она питалась кукурузой и сахарной
свеклой. И выжила. В Польше бы ей это скорее всего не удалось...



Раз год в Скиролавках

Том 1


Клобук проснулся. Он вяло вылез из гнезда, где еще спала кабаниха и
почти взрослые поросята, чавкающие сквозь сон своими теплыми косматыми
рыльцами. Он отряхнул с крыльев иней, переступил с лапы на лапу и, слегка
нагнув голову, вытаращил свои выпуклые глаза, чтобы, как каждый день,
высматривать струйки дыма из трубы дома на полуострове. В это время Гертруда
Макух разжигала у доктора кухонную печь, а направляясь к нему на полуостров,
оставляла на заборе кусочек хлеба. Но сейчас, в декабре, возле забора уже
ждали прожорливые сойки, и Клобук знал, что хлеба он не получит. Надо будет
идти с поросятами аж на пашню, где охотники разбросали полугнилые и мерзлые
картофелины. Впрочем, дыма видно не было, как и трубы, и дома, и даже озера,
которое узким языком отделяло полуостров от ольшаных болот. Над топями висел
туман, хотя день обещал быть морозным; туман превращался в белые иголки и
понемногу осыпал взъерошенную щетину кабанов, стволы вывороченных ольшин,
засохшие болотные травы и поломанные палки тростников. В туманном воздухе
царила тишина, будто лес отдыхал после ночной завирухи; озеро замерзло
бесшумно, так же, как беззвучно с каждым годом все глубже погружалась в
болото башня большого танка, и уже только кончик его орудия торчал из травы
в том месте, где дикая свинья с поросятами устроила себе логово. Беззвучно в