"Миглена Николчина. Холод и пламя" - читать интересную книгу автора

наконец-то постигла ее, то поняла, что терпела неуспех из-за нежелания
принять ее правду, казавшуюся мне слишком уж недостойной. Дело в том, что
между тетей и садом установились странные отношения: тетя была не
субъектом, а объектом наблюдения или даже воздействия со стороны растений.
При более пристальном изучении я установила, что она отнюдь не считала
позорным свое положение, а наоборот, очевидно находила в нем большое
удовольствие. Целыми днями тетя ходила взед-вперед, ее голова и плечи под
выцветшим ситцем плавали среди хлорофиллового океана Она поливала небрежно,
шлангом, стараясь будто не для сада, а для самой себя, чтобы закончить
побыстрее и присесть наконец на расшатанный стул и с наслаждением вбирать в
себя чувствительными ноздрями дикую симфонию испарений. В эти минуты ОНИ
поливали ее.
Rетя, конечно, разговаривала с ними, а изредка излагала и передо мной
свой единственный, казавшийся ей важным, теоретический вывод, сделанный на
основе ее опыта учительницы химии, ботаники и зоологии. Он гласил: "Все
вокруг живое" и был доказан на примере с насекомоядным растением росянкой,
которое мы нашли после изнурительных прогулок по горам. Это было невзрачное
растеньице с белыми цветочками и круглыми листами, покрытыми красноватым
пушком. "Вот!" -торжественно сказала тетя, положив муху на один из мохнатых
листочков. Листок тут же ее проглотил. Она наблюдала за этой гнусной
процедурой с благоговением жрицы, а я - с напряженным интересом и
подступающей тошнотой. "Да, так я и знала", - удалось мне выговорить с
облегчением в конце концов, и это было странной фразой для моих пяти лет.
Решив поставить эксперимент самой, я пыталась положить на листок
кусочек сыра, но то ли рука дрогнула, то ли еще чтото произошло, но сыр
упал в мох. "Растения чувствуют", - проговорила тетя, не в силах сдержать
восторга. О да, они чувствуют гораздо лучше нас, понимают и благодарят за
любовь и доброжелательство, отплачивая буйным ростом. А эта ненасытная
росянка только подтверждает утонченную ранимость и молчаливое благородство
своих собратьев. Но так как вокруг было полно растительности, преспокойно
буйствующей и безо всякого ухода, то я пришла к единственному заключению,
что мои цветы хиреют, чтобы унизить меня.
К вечеру мы вернулись тем же длинным путем, и тетя, как обычно, села
перед домом с откинутой головой и закрытыми глазами.
Она могла сидеть так часами и ее гладкая кожа будто впитывала
шелестящие сумерки. Много позже, после того, как я видела ее и зимой,
зябнущую у старой печки, и в толчее большого города, и среди ослепительных
вещей в нашей квартире, то поняла, что там, на расшатанном стуле сидела
сама ее вольнолюбивая душа, выпорхнувшая бабочкой из кокона временного
бытия. Стало ясно, что в те минуты, когда она отдыхала там с закрытыми
глазами, я не могла понять ее, несмотря на умение разгадывать в ней все,
так далека и непостижима она была. Мне стало немного понятно, какой же я
должна казаться ей с моей угловатостью и бесстрастной проницательностью. Но
слово "понимать" мне не подходит. Я вижу, констатирую и за эту границу мне
не перешагнуть. Может быть, вижу слишком четко, настолько четко, что вся
жизнь замирает как под электронным микроскопом. У него такое прекрасное
зрение, но ТОЛЬКО для мертвых клеток. И вот мои цветы умирали и я
предположила, что тому причиной были мои собственные убийственные заботы.
Пришлось перестать пропалывать и поливать их, но не смотреть на них я не
могла, и даже в своем бессильном гневе желала видеть, как они умирают. Я