"Виктор Николаев. Живый в Помощи ("Записки афганца" #1) " - читать интересную книгу автора

Борт на Кабул уходил в полночь. Впереди был весь свободный день. Жгучее
солнце - хозяин жаркого Ташкента - ненавязчиво посоветовало мимолетным
постояльцам найти на пересылке спасительную тень. И после завтрака Виктор с
другом забрались в прохладную курилку, где уже человек тридцать офицеров,
видимо, впервые летевшие на войну, с восхищением слушали слегка
проспавшегося к полудню майора. Утренний герой, надо отдать ему должное,
хоть и немного бахвалясь и рисуясь, все-таки стремился предостеречь новичков
от неосторожных на первых порах шагов по чужой земле. Для Виктора майорский
урок выживания в горах и пустынях Востока оказался просто Божиим подарком.
Офицер щедро делился боевым опытом, за который уже было заплачено русской
кровью. Пересыпая серьезный разговор побасенками о том, как провести через
таможню водку в грелке или расплавленное мумие на подошвах, ухмылявшийся
майор вдруг неожиданно как-то спал с лица и подытожил мертвенным тоном:
- Самое страшное, мужики, на войне - везти домой
"ноль-двадцать-первых", так называемый "груз двести". Особенно, если из
одного с тобой города.
Шифрованная лексика афганской войны требует пояснения.
"Ноль-двадцать-первый" обозначал убитого в бою воина. "Грузом двести"
обозначалась перевозка трупов, а вертолет, самолет или даже грузовик,
перевозивший этот страшный груз, "романтически" назывался "черным
тюльпаном". При этом тяжелораненые в переговорах назывались "двухсотыми", а
легкораненые "трехсотыми". Почему тяжелораненые были созвучны на этом
птичьем языке покойникам, вряд ли кто может внятно объяснить.
- Такой "груз" везти домой... Глаза майора потускнели:
- Собственно, с этим "грузом" я и летал сейчас на Новгородчину. Жуткое,
признаюсь, дело. Мы были с этим солдатом земляки. Дома почти рядом, да и
родители наши знакомы с детства. Чего я насмотрелся и наслушался - не
передать. Первые два часа встречи выполнял роль виноватого во всех грехах,
за что мне и набили морду. Да я и не сопротивлялся, понимал родственников.
Цинк вскрывать было нельзя, да там, собственно, и показывать было нечего.
Кстати, таких случаев у вас самих много будет...
- Вот спасибо, майор... - подумал каждый про себя.
- Мать того солдата, - продолжал танкист, - в итоге оказалась в
психушке. Сперва на следующее утро после похорон ее кто-то случайно нашел на
могиле сына. Она стала скорбной умом, то есть рассудок ее помутился, и она
лежала прямо на холмике под одеялом, а под головой - подушка. Э-э-х, -
горестно вздохнул рассказчик и закончил историю родительской любви:
- А отца парализовало, да и с головой у него тоже что-то стало не так.
Наверное, конец роду - детей у них больше нет.
Служивый народ в курилке гнетуще молчал. Майор продолжал свой афганский
"мартиролог":
- Или вот одного нашего прапорщика домой возили. Обе ноги ему оторвало
и правую руку. Когда он медицинскую комиссию на инвалидность проходил, то
ему вторую группу дали. Сказали, что для первой нога должна быть оторвана на
четыре сантиметра больше. А одного офицера чуть под суд не отдали за то, что
он заступился за родителей, у которых парень под Кандагаром погиб. С них
стали брать налог за бездетность. Спасибо, военком-"афганец" заступился.
Расходились офицеры из курилки молча. Говорить было не о чем. Каждый
думал о своем. И каждый думал об одном и том же - о войне. На Кабул взлетали
по расчетному времени в четыре ноль-ноль. Полетное время один час сорок