"Виктор Николаев. А помнишь, майор...("Записки афганца" #2) " - читать интересную книгу автора

тюльпаны" косяком, с печальным криком "к русским зарницам через границу
вновь понесли ребятишек домой". Да, Александр, ты прав. Опять русских - к
русским зарницам. В кильватере "тюльпановского" косяка, сделав прощальный
круг над какой ни на есть хатой, выстроился все увеличивающийся поток
офицерских жен с ребятней под одним крылом и необходимыми скромными
пожитками под другим. Они, удаляясь от своих мужиков все дальше и дальше,
вдруг ощутили, что вот сейчас жить с ними хотелось, как никогда. Жизнь,
исходящая от родной земли, выдавала им теперь радость по щепотке в виде
нечастого письма или устного словечка, скупенького, неказистого, но
пахнувшего едва уловимым, только ему свойственным оттенком. Россия, кого это
касалось, вновь зажила от почтальона к почтальону. А если подступало что-то
тяжкое и невыносимое, то уж пусть лучше почта забудет дорогу к дому. Пусть
мужик будет вечно живой. И как же тяжко расставаться не по-людски... Виктор,
стоя на перроне вокзала (сосед Толик попросил его побыть с ним на проводах
своей жены Ирины), муторно чувствовал себя за обоих. И жили-то они, как не
жили. Толя за год в Афгане не получил ни одного письма. Он тяжело переживал
смущенные взгляды и проскакивающие иногда фразы об Ирине от товарищей,
вернувшихся из коротенького отпуска. Сам он ни разу не съездил к ней. Его
никто дома не ждал. Ирине было с кем не ждать. Все это, видимо, было от
главного. Она не хотела детей. Тольку это угнетало. Он пил иногда до
признаков падучей, за что его не раз надолго отстраняли от полетов. И
споры-то были у него с женой порой такие... грызня, а не споры. В конце уже
и сами не помнили, о чем и был-то, собственно, спор. А однажды, приехав из
отпуска от своей матери, Толька как-то разом остепенился и помудрел.
Сегодня, за все не то долгие, не то стремительные минуты на платформе до
прибытия поезда он не сказал ни слова. Молча стоял, часто курил и все ждал,
ждал... Ирина так и не потеплела. Но когда муж поставил вещи в купе, ее
прорвало на первое человеческое бабье рыдание. Вцепившись побелевшими
пальцами в купейный столик, она заревела навзрыд. Толька, в слезах,
уткнувшись головой в ее подрагивающее плечо, сказал единственное за долгие
часы:
- Если бы ты любила и ждала так, как я воевал...
Ирина не подошла к окну уходящего поезда. Но так бабы ревут, уже имея
забивший родничок вразумительных слез. А, может, шевельнулся под сердцем он,
пусть пока и не существующий.

Сумгаит...

В Кремле за тяжелыми шторами безрезультатно шел поиск "пупка
соприкосновения" на предраковом теле НКАО. А там, в Закавказье, обе стороны,
каждая уверенная в своей правоте, с шумом дули с двух сторон на один костер.
Но пожар тушат водой, а если ее нет, растаскивают все, что горит, баграми и
затаптывают. Кремль, в силу своего семидесятилетнего профессионализма и
опыта, решил использовать первое. Только вместо воды костер опять стали
заливать русскими мужиками.
Виктор, собрав за несколько минут жидкие боевые пожитки, час писал
письмо жене, рисуя курортные условия жизни, уверяя, что по телеку врут. Днем
он получил приказ двигаться на "восток", под Сумгаит. Задачи группы были до
примитивности просты: армян отвести налево, азербайджанцев - направо.
Поудобнее упереться ногами в землю, руки развести в стороны, чтобы "спорные