"Фридрих Ницше. Человеческое, слишком человеческое" - читать интересную книгу автора

бы найти в нем не утешение и поддержку себе, а только отчаяние. Если при
всем, что он делает, он видит конечную бесцельность человека, то и его
собственная деятельность приобретает в его глазах характер бесплодной траты
сил. Сознавать же себя в качестве части человечества (а не только в качестве
индивида) расточаемым, подобно тому как природа на наших глазах расточает
отдельные цветки, есть чувство, превышающее все другие. - Но кто способен на
него? Конечно, только поэт; поэты же всегда умеют утешиться.
34
К успокоению. Но не становится ли вся наша философия трагедией? Не
становится ли истина враждебной жизни и улучшению? Один вопрос, по-видимому,
вертится у нас на языке и все же боится быть услышанным: можно ли
сознательно пребывать в неправде? или, если это неизбежно, то не следует ли
тогда предпочесть смерть? Ибо долга более не существует; мораль, поскольку
она содержала долг, в такой же мере ведь уничтожена нашим пониманием, как и
религия. Познание может сохранить в качестве мотивов только удовольствие и
страдание, пользу и вред; но в какое отношение встанут эти мотивы к чувству
истины? Ведь и они соприкасаются с заблуждениями (поскольку, как указано,
симпатия и антипатия и их весьма несправедливые оценки существенно
определяют наше удовольствие и страдание). Вся человеческая жизнь глубоко
погружена в неправду; отдельный человек не может извлечь ее из этого
колодца, не возненавидя при этом из глубины души своего прошлого, не
признавая нелепыми свои нынешние мотивы вроде мотива чести и не встречая
насмешкой и презрением тех страстей, которые проталкивают его к будущему и к
счастью в будущем. Правда ли, что для нас остается только миросозерцание,
которое в качестве личного результата влечет за собой отчаяние и в качестве
теоретического результата - философию разрушения? - Я думаю, что в
последующем действии познания решающее значение имеет темперамент человека:
столь же легко, как описанное последующее действие, возможное у отдельных
натур, я мог бы себе представить и иное, в силу которого возникла бы более
простая и более чистая от аффектов жизнь, чем нынешняя, так что сперва,
правда, по старой унаследованной привычке сохранили бы еще силу старые
мотивы - более бурные страсти, - но постепенно они становились бы слабее под
влиянием очищающего познания. Под конец мы стали бы жить среди людей и с
самими собой, как среди природы, без похвалы, порицания, рвения,
наслаждаясь, как зрелищем, многим, чего доселе мы могли только бояться. Мы
освободились бы от напыщенности и не ощущали бы подстрекательства мысли, что
человек - это не только природа или нечто большее, чем природа. Правда, для
этого требуется, как сказано, хороший темперамент, крепкая, кроткая и в
основе жизнерадостная душа, настроение, которое не должно было бы
остерегаться козней и внезапных взрывов и в своих проявлениях было бы
совершенно свободно от ворчащего тона и озлобленности - этих известных
неприятных качеств старых собак и людей, которые долго сидели на цепи.
Напротив, человек, с которого в такой мере спали обычные цепи жизни, что он
продолжает жить лишь для того, чтобы вс╕ лучше познавать, - такой человек
должен уметь без зависти и досады отказываться от многого, и даже от всего,
что имеет цену для других людей; его должно удовлетворять, как самое
желанное состояние, такое свободное парение над людьми, обычаями, законами и
привычными оценками. Радость от такого состояния он охотно делит с другими,
и, быть может, у него нет ничего иного, чем бы он мог поделиться - что,
впрочем, есть еще одно лишение, еще одно лишнее отречение. Если, несмотря на