"Повесы небес" - читать интересную книгу автора (Бойд Джон)

Глава седьмая

Еще не кончился летний семестр, а Ред создал жизнеспособные отношения со своими студентами на уровне плотских удовольствий. А мне понадобилась еще неделя осеннего семестра, прежде чем удалось установить интеллектуальный контакт с одним единственным студентом. Но день мой пришел с такой ослепительной вспышкой чувств, что заставил потускнеть воспоминания об одиночестве.

Как я уже упоминал, концепция красоты на Харлече определялась не очень четко, как я полагал, из-за отсутствия контрастов и ярких красок в жизни харлечиан под поверхностью. В моем первом курсе по эстетике я рассчитывал на диапозитивы с картинами великих художников Земли. По довольно невероятному результату, полученному на заключительных экзаменах — средняя оценка 3,8 при максимальных 4,0 — я понял, что картины привлекли внимание и я повторил их показ в начале осеннего семестра. Лекции по эстетике приходились на последние три дня недели. Среди недели я организовал показ знаменитых картин из истории Земли, оставив под конец «Закат» Крамера. Крамер был моим любимым художником и хотелось на нем задержаться.

— Мы все видели и ощущали великолепие заката, — заливался я, — потому что нигде природа не проявляет большего расточительства с таким стихийным излиянием красок. По мне, картина передает это великолепие гораздо лучше, чем любой настоящий закат. Когда я вспоминаю закаты, я вспоминаю закат, изображенный Крамером. Его видение изменило мое видение. В его картине не столько то, что он видит, как то, как он видит и как его видение влияет на наш способ видения. В этом и состоит истинная сущность по-настоящему великих художников. Земная концепция романтической любви между мужчиной и женщиной была обогащена гомеровским видением Елены, а мое представление о закате было изменено кистью умершего художника.

В своем восхищении художником я совершенно забыл, что разговариваю с нечеловеческой аудиторией. Когда зазвучал сигнал и зажглись люстры, класс начал пустеть и я был несколько огорчен, собирая свои заметки. До сей поры я старался представить себя суровым человеком воли, а тут дал волю эмоциям по поводу Крамера. Я чувствовал, что несколько пал в глазах студентов.

— Джек, — обратилась ко мне студентка, — можно поговорить с тобой о закатах?

Это требование доставило мне до некоторой степени чувство удовольствия и я повернулся к зеленоглазой и златокудрой самке.

— Конечно, милая, — ответил я.

— Ты рассказывал о чем-то, что нельзя взвесить или измерить. Я слушала, не вслушиваясь. Сегодня я вслушалась, как ты говорил о «Закате» Крамера, но слова не доходили до меня. В твоих словах заключен какой-то другой смысл. Пойдем со мной в обсерваторную башню и ты покажешь мне, как надо наблюдать закат.

Я взглянул на часы. На поверхности близился закат.

— С радостью, милая, — сказал я, в первый раз ощущая гордость, которую чувствуют учителя, пробуждая понимание в умах учеников.

Мы заторопились. Дни становились короче, а до круговой рампы, которая вела на обсерваторную башню, надо было пройти почти милю. Широко шагая рядом с девушкой, я не мог сдержать мысленного восхищения красотой ее форм и осанки. Казалось, она грациозно струится и все ее члены находились в непрерывном и плавном скольжении, за исключением двух высоких и широко расположенных грудей, покачивавшихся под тканью ее платья, словно лопатки присевших перед прыжком котят. Груди были столь трепетны, осязаемы и притягательны, что я резко отвел от них глаза и прочел про себя молитву.

Наконец, мы вошли в башню со стеклянными стенами и расставленными повсюду шезлонгами; мы прошли на балкон, вдыхая воздух, напоенный запахами осени. Солнце все еще было над горизонтом. Со времени моего последнего визита на поверхности наступили заморозки и раскинувшиеся внизу рощи полыхали в огне красок.

— Посмотри на деревья! — в восторге выдохнул я.

— Их листья увядают, — объяснила мне девушка, — потому что наступают холода и замирают жизненные силы.

— Не думай о причинах, — заговорил я. — Наслаждайся следствием. Посмотри, как солнечный свет отражается от листьев, становясь желтым в кленах и алым в дубах. Пусть эти краски впитываются посредством твоего видения, расцвечивая твою душу. Вкуси ореховый эль октября сейчас, милая девочка, ибо это скоро исчезнет и исчезнем мы. Красота — это шепот дыма, развеваемого ветром. Сравни ее быстротечность со смыслом своей собственной смертности и раздели со мной ее умирание. Из вечности пришла к нам эта минута, так сохраним, ты и я, молодые и смертные, эти красные и золотые вспышки, которые так скоро снова уйдут в вечность.

Если моим словам не хватало поэтичности, то это восполнялось искренностью, потому что в этой девушке было нечто, вдохновлявшее меня на такие выражения — спокойствие, неуловимое благоухание, доносимое завихрениями воздуха, а может быть, ореол, создаваемый солнечным светом в ее локонах. Она подошла к парапету, положив руки на него, и смотрела на начинающийся закат. Наверное для того, чтобы разделить пыл моего видения прикосновением, я взял се за руку и встал рядом с ней. В молчании мы следили как опускалось солнце Харлеча, как оно стало огромным алым шаром и расплылось на отливаюшем сталью горизонте отдаленного моря.

Моя студентка казалась восхищенной, а воздух становился прохладным. Я тихо снял с себя верхнюю накидку и набросил ее на плечи девушки, в то время, как в углубляющемся пурпуре ночи затухали краски заката. Мы не произнесли ни слова до тех пор, пока не замерцали первые звезды и ночной ветер не зашевелил ее локонами. Тогда она повернулась и взглянула на меня. Сумерки завораживающе отразились в ее зрачках и она спросила:

— Я взяла у тебя накидку, Джек, и тебе, наверное, сейчас прохладно?

— Я совсем не чувствую холода, — правдиво заверил я ее.

— Нужно идти вниз и там тебе станет тепло. Но мне не хочется прощаться с солнцем. В твоей красоте такая грусть, Джек.

— Прощаясь с солнцем, — возразил я, — ты приветствуешь звезды.

— Да, это верно. А какая звезда — твой дом, Джек?

— Вон там, — указал я, — в той слабой дымке света.

— Эту галактику мы называем М-16, - сказала она.

— А мы называем ее Млечным. путем, — пояснил я, — так как изнутри звездная россыпь кажется молочным шлейфом.

— Млечный путь… — повторила она. — Твое название мне нравится больше… Джек, а кто такая — Елена?

— Женщина с Земли, жившая давным давно. Ее красота бросила в наступление тысячи кораблей и сожгла самые главные башни Илиона.[70]

— Значит, она была очень прекрасной, — сказала девушка. В следующий краткий миг мне показалось, что в ее глазах мелькнула грусть, — слишком прекрасна, чтобы умереть.

— Но, несомненно, не более прекрасна, чем ты, — вырвалось у меня.

Удивительно, но я не обманывал девушку. В последних проблесках заката она выделялась светлостью, затушевывавшей какие-то бы ни было недостатки, какие могли быть на ее лице и в ее фигуре, а ее привлекательность могла быть сравнима разве лишь с привлекательностью освобожденного от телесной оболочки духа. Льстить такой девушке было все равно, что восхвалять мелодии жаворонка.

— Мне приятно, что ты назвал меня прекрасной, как Елена.

Вновь подул ветерок и я уловил аромат ее волос.

— Ты прекраснее, чем это не стоящее тебя ночное небо вместе со звездами, — произнес я.

— Твои слова возбуждают во мне желание чего-то, чему я не знаю названия, — сказала она.

— Ты испытываешь духовное пробуждение, милая. Вдруг она подняла глаза на меня:

— Тебе не хотелось бы взять меня, Джек, здесь, под звездами? В ее голосе было нечто необычайно тактичное, словно ее вопрос был отзвуком старинного ритуала знакомства, вопросом, порожденным скорее дипломатической необходимостью, чем желанием.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь, детка? — я чуть не рассмеялся ее безыскусственности.

— Твои глаза просили меня об этом.

— Мои глаза говорят от моей плоти. Мой дух же говорит мне нет!

— А что такое — дух, Джек?

— Ты поймешь это гораздо лучше, милая, когда прослушаешь курс религии-2.

— Значит, ты говоришь, что хочешь меня, но не взял бы?

— Я говорю, что пока я не слился с тобой духовно, я не могу слиться с тобой телесно.

— Тогда не откажи выпить со мной внизу чашечку чаю?

— Сочту за честь и удовольствие, — согласился я, сопровождая ее в ротонду, — но я не помню твоего имени.

Неохотно уходя с балкона и обернувшись, чтобы еще раз взглянуть на звезды, она мягко выговорила: "Кара".

Одно это слово прекратило влияние Крамера на мои представления о закате, и я понял, что отныне все мои воспоминания о закатах и ночном небе будут связаны с Карой.

Это была девушка моей мечты.

Мы обедали вместе в студенческом клубе и я попытался воссоздать в ее представлении старые любовные истории и легенды Земли: об Авкасин и Николстт, о Тристане и Изольде, о Елене и Парисе. Я рассказал ей о Трое и Камелоте, рассказал басни Кокэня, прядя вокруг нее сеть мифических чудес, отчего в ее глазах появилась мягкость, которую я до этого не видел ни у кого на Харлече. И все же, хотя древние легенды увлекли се своим очарованием, я был еще более опутан чарами, которыми девушка завлекала меня еще более древней магией.

Она приехала с северных гор, где водятся лососи, и специализировалась в рыбопромысловой гидропонике.

— Когда я была маленькой, — говорила она, — я привыкла часами стоять и следить, как рыбы прыгают в воде, когда они торопятся в верховья, чтобы умереть в радости совокупления. Мать не могла понять моей склонности и прозвала меня "наблюдателем". Для матери рыба не была ничем, кроме пищи. Для меня же она была блестками золота в серебряной пене. Сегодня, когда ты стоял рядом со мной и мы вместе наблюдали за закатом, я поняла, почему мне нравилось наблюдать раньше. Потому что ты — тоже наблюдатель, который знает, зачем он наблюдает.

Меня гораздо больше очаровывала ее манера говорить, чем смысл слов, а она слушала меня со спокойной внимательностью, льстящей мне. Красота ее лица и фигуры, обаяние манер и осанки не уступали ее первобытной привлекательности, и все это объединилось, чтобы воскресить во мне осведомленность о других ее прелестях, с которыми я познакомился во время перекличек. Только усилившийся грохот тарелок из моечного помещения заставил нас вспомнить о позднем времени.

Я проводил Кару к ее поезду и по дороге она сказала:

— Джек, я не хотела бы вмешиваться в твое преподавание, но если бы ты повез класс в лес и показал бы им красоту, как показал ее мне, они стали бы понимать твои лекции лучше.

— Пикник был бы чудесен, — согласился я, — но придут ли студенты?

— Пригласи их и некоторые придут.

— Ты поможешь мне, Кара?

— Это будет для меня честь и удовольствие, — ответила она. Мы стояли на платформе вместе до тех пор, пока не прибыл ее поезд и вот, перед самой посадкой, она сказала: — Джек, мне хотелось бы научиться твоему языку.

— Ты завтра же получишь ленты с записями уроков языка, — пообещал я.

О'Хара приветствовал мою новость о прорыве со сдержанным энтузиазмом.

— Желаю тебе удачи на пикнике, но я чувствовал бы себя увереннее, если бы ты сдружился с парнем.

— Почему так?

— Милашки в восторге от идеи возбуждения мужского аппетита.

— Но какое это имеет отношение к Каре? — спросил я.

— Хитрости, малыш. Женские уловки. У этих самок всегда было полно женских хитростей, только они были в сонном состоянии. А так как ты представляешь собой лакомый кусочек для любой милашки, то можешь вернуться из лесу не таким целомудренным, каким войдешь в лес.

— Ред, ты очень долго руководствовался нечестивыми мотивами и явно полагаешь, что так поступает и любой другой.

— Нисколько, Джек. Одна из моих девушек спрашивала меня, способен ли ты вообще.

— А какого цвета волосы у этой девушки?

— Темно-каштановые. Значит не Кара.

— И что ты ей ответил?

— Я не мог солгать девочке и сказал ей, что ты — ненормальный. С другой стороны, я не мог сказать ей, что ты раскаялся в грехах плотской похоти. Нужно же объяснить студенткам причину, а мне трудно объяснить, что является причиной целомудрия. Но я изловчился. Я сказал ей, что крест, который ты несешь — такого свойства, что перед ним меркнут все остальные кресты.[71]

— Ред, — вполне искренне вымолвил я, — ты можешь быть католиком, но тебе досталось протестантское сердце.

— Не слишком благодари, — предупредил Ред. — Этот народ все понимает буквально. Может быть, я напустил на тебя орды самых хитрых харлечианских самок, надеющихся заполучить золотую безделушку, усыпанную бриллиантами. К тому же, они еще не понимают концепции Христова Креста.

— Наступит время, когда это понятие станет для них ясным.

— Да, всему — свое время. Но я подумываю о твоем пикнике на следующей неделе. Будь уверен, что в твоем классе есть и парни. Скорее всего, твои милашки завлекают тебя в лес для проведения вакханалии[72] и Джон Адамс может стать Piece de resistance.[73] Кстати, Джек, чему обучается твоя девушка?

— Рыборазведению.

— Да? — Ред определенно становился знатоком актерской игры; его лицо отразило неподдельный интерес. — Сторонись ее, парень. Она — эксперт по расплоду.[74]

Предупреждение Реда я постарался тут же выбросить из головы как еще один пример его низменного мышления. Тем не менее, утром седьмого дня на станционной платформе я насчитал двенадцать студентов, добровольно собравшихся на пикник, включая Кару, причем с удовлетворением отметил, что четверо из них были самцы. Мы сели в поезд, направляющийся на запад к предгорью прибрежной гряды гор и, наверняка, мы представляли собой самое необычное сафари в истории высшего образования: космонавт, представитель, возможно, самой квалифицированной профессии на Земле, чтобы наглядно разъяснить тему, возглавлял поход в лес для обучения основам эстетики на примерах и проповедях!

Мы вышли на четвертой станции, отмеченной возносящимся вверх трилоном, и я собрал свою группу на маленьком лужку, где призвал самцов к вниманию и проинструктировал, чтобы придать нашей экскурсии военный привкус.

— Мы будем продвигаться к гребню горы по этой лощине. Мужчины займут подходы впереди и сзади. Мы с Карой будем в авангарде. Не прозевайте огнедышащих драконов, которые могут напасть на девушек.

Один из моих «солдат» издал «хе-хе-хе», имитируя смех, которому их учил О'Хара, и я спросил:

— Что тебя рассмешило, солдат?

— Мы не сможем защититься от огнедышащих драконов, — пояснил он.

"Ред, должно быть, так забил баки мальчику, что он, наверное, поверил во все драконовские басни", решил я и сказал:

— Ладно, предупредишь меня, как только увидишь дракона.

Мы двигались по лесу, следуя изгибам небольшого ручья, вьющегося по темной прогалине; лес словно приукрасился к нашему приходу. Ковер из многоцветных листьев хрустел под моими башмаками и шелестел под босыми ступнями моих подопечных. Рядом в своем ложе ворочался ручей, проскальзывая между боками замшелых камней. Кара, шедшая рядом со мной, расспрашивала о названиях земных эквивалентов деревьев, мимо которых мы проходили. С ее способностью впитывать знания в разговоре со мной она уже употребляла английские фразы.

Мы шли по лесу, похожему на леса штата Мэн[75] после первых заморозков, но выглядевшему гораздо примитивнее. Поваленные ветром деревья образовывали завалы, через которые мне приходилось карабкаться, тогда как харлечиане преодолевали их одним прыжком. Флора этой планеты, имеющая общие черты с флорой Земли, была так мне близка, что названия деревьев сами приходили мне на язык, и в лесу были белки и бурундуки, чрезвычайно встревоженные нашим присутствием.

В конце концов, мы пришли к истоку нашего ручья — большому пруду, где развлекались, бросая камни так, чтобы они прыгали по поверхности. С моей силой рук, было нетрудно заставить камень допрыгать до дальнего берега, но из харлечиан этого добился лишь один парнишка, за что был награжден аплодисментами.

За прудом раскинулась проплешина, образованная топкой болотистой низинкой. А за низинкой стояло величественное дерево с желтыми листьями гикори[76] и я остановил отряд, чтобы дать им возможность сконцентрироваться на этом пейзаже.

— Посмотрите, как солнечные лучи, наклонно падающие в долину, рассеиваются золотыми узорами листьев. Обратите внимание на пылинки, танцующие в солнечных лучах!

Сказав это, я поднял с земли лежавшую поблизости отломанную ветку и запустил ее через поляну; она упала под деревом и подняла облако пыли.

— Сейчас вы можете видеть лучи в листьях. Они придают визуальное свойство тишине; тишине — такой же золотой, как волосы Кары, — импульсивно добавил я. — На Земле мы запечетлеваем такие виды на полотне, чтобы навсегда увековечить это качество.

Как только я расположился понаблюдать тишину, заговорила шатенка:

— Кара гораздо красивее Елены, учитель Джек, но учитель Ред сказал мне, что я красивее, чем Дейрдра.[77]

Ее выпад удивил меня. Шпилька ревности была направлена в Кару, а ее слова выдали мне, что в среде этих девушек обсуждались даже самые интимные беседы. Взглянув на говорившую, я увидел, что она, действительно, красива — у нее были волосы цвета воронова крыла и такие темные глаза, что они казались светящимися.

— Ты красивее Дейрдры, — согласился я, — которая была самой красивой темноволосой женщиной на Земле, а Елена была самой знаменитой красавицей с золотыми волосами… Взгляните на дуб возле гикори; посмотрите, какие у него красные листья. Земной художник притушил бы вид дуба, чтобы выявить на переднем плане желтизну листьев гикори.

Мы взобрались на вершину гряды, карабкаясь по нагромождениям валунов, серо-зеленых от лишайника и мха, и загляделись на раскинувшуюся под ними долину. Внизу мерцало озеро, в нем отражалась гряда, находившаяся за ним. Вдали, за грядой вздымался ряд пурпурных гор, чьи верхушки отчетливо обрисовывались в хрустальном воздухе.

— Студенты, мы с вами пришли в красоту, — сказал я. — Теперь мы смотрим на нее глазами орла. Повторяйте за мной: "Ооох… ах, аах!"

Студенты громко и послушно заохали и заахали.

Бросив быстрый взгляд на их лица, я надеялся уловить хоть слабый проблеск благоговения, но у всех, на кого я ни смотрел, глаза выражали лишь сосредоточенность или скуку.

И все же красота была в моем распоряжении и я прошелся один вдоль гребня скалы к месту, которое выравниваясь, переходило в карниз. Бросив последний взгляд за спину на студентов, я заметил, что они все еще охают и ахают, не произнося при этом ни слова. Я обернулся к пейзажу, несколько опечаленный увиденным. Они изучали форму без содержания.

Вдруг мое внимание снова было привлечено к студентам внезапным шквалом звуков, подобных шуму крыльев стаи взлетающих перепелов, и я повернулся и увидел, как они с невероятной скоростью сбегают вниз в лес. Только Кара осталась, шествуя ко мне и осторожно ступая по гребню скалы, и при этом все еще шевеля губами в безмолвных охах и ахах.

О'Хара был прав. Она заманила меня сюда, осуществляя свои интриги. Студенты исчезли по ее сигналу, оставив меня пойманным на конце скалы. Следя, как она движется ко мне, подвигая одну ногу за другой, словно кошка, крадущаяся по ветке к птице, я был загипнотизирован ее движениями.

Долго сдерживаемое возбуждение овладело мной и я, капитулируя, поднял руки. Настал мой час почувствовать прикосновение пальцев ног девушки Харлеча.

— Нет, Джек! Не то! Не здесь! — почти застонала она. — Нам нужно бежать — идет огнедышащий…

— Дитя, драконов нет. Ни здесь, ни где бы то ни было. Вдруг она заговорила по-английски:

— Не драконы, Джек. Идет электрический шторм!

— Как ты можешь говорить такое? — спросил я. — Взгляни, небо чистое от края до края, — показал я на горизонт.

Она ответила:

— Мои уши говорят мне… по давлению.

Следуя взглядом за движением ее руки, я посмотрел на горизонт. Теперь его четкая прежде линия подернулась голубой дымкой, которая за это время стала еще темней и замерцала яркими вспышками.

— Джек, энергия шторма убивает! Бежим!

Поднялся ветер. Начали шелестеть деревья и я вспомнил замечание Реда: "Прогнозирование может стать ненадежным, когда штормовой фронт несется со скоростью реактивной струи, в пятьсот узлов".

Тогда я бросился со скалы вниз в долину, перелетая через поваленные стволы, на которые мне приходилось карабкаться по дороге на гребень. Кара бежала рядом, перепрыгивая через кусты, а я ломился по ним напролом. Застонали деревья. Вскоре шум заглушил топот моих шагов и я сообразил, что прыгунья рядом со мной нарочно замедляла свою скорость, чтобы приноровиться к моему носорожьему бегу.

— Беги вперед, Кара! — закричал я. — Спасайся. Я смогу найти трилон.

— Нет, Джек! — прокричала она. — Когда наступит темнота, ты ничего не увидишь. А я могу видеть в темноте.

Ни один бегун на Земле не смог бы покрыть эту милю за пять минут. Я успел это подсчитать, оценив препятствия и высоту барьеров, в то время, как с треском мчался по кустам, огибая пруд, а тем временем небо заволокло серой мглой. На полпути у меня заболели легкие, бег замедлился; освещение стало еще более неестественным и глубоко серым. Позади я услышал шорох начинающегося дождя.

За несколько секунд до того, как дождь со скоростью экспресса настиг нас, стало совсем темно и Кара схватила мою руку. Теперь я понял, почему она все время отставала — потому что бег для меня одного, в такой темноте, был бы просто невозможен. Когда ударил дождь, все вокруг нас забурлило сплошными потоками воды. Сквозь этот шум я услышал еще более ужасный звук — треск и шипение молний, озарявших темноту, и мы смогли обнаружить, что уже добрались до луга. За лугом смутно вырисовывался трилон.

Последние пятьдесят метров я промчался за пять секунд, и последние две секунды были самыми долгими в моей жизни. Со всех сторон посыпались стрелы молний. Могу поклясться, что одна молния перед тем, как ударить в трилон, изогнулась горизонтально поверхности земли. Мы юркнули во вход станции, захлебнувшись в волне озона, и продолжали бежать, пока не добежали до станционной платформы, вымокшие до нитки, а я при этом еще и тяжело дыша.

— Кара, — спросил я, как только мое дыхание восстановилось, — неужели законы гостеприимства на этой планете заставляют харлечиан рисковать своей жизнью ради инопланетных гостей?

— О, нет, Джек. Просто я оказалась единственной харлечианкой рядом с тобой.

— Ты же сознавала грозность этих штормов и все же ждала меня… А как же выживают деревья?

— Благодаря окислам железа в соке. Когда деревья умирают, они горят. Но молнии служат нам, — сказала она, — мы ловим их трилонами и они приводят в движения наши поезда.

Вот тогда-то я впервые понял назначение этих башен. Эти удивительные существа как-то научились накапливать для своих нужд статическое электричество, но в тот момент меня мало интересовали прикладные науки.

Когда студенты спасались бегством, ими владел самый древний страх на Харлече — инстинктивный страх перед молниями — их реальными и современными "огнедышащими драконами". И все же эта девушка игнорировала страх, воспитанный в ней веками, чтобы сопроводить меня в безопасное место. Нет никакого человеческого эквивалента, который побуждал бы такое мужество и бескорыстие.

— Кара, если бы ты не довела меня в темноте ко входу, я сам никак бы не добрался до трилона. Я обязан жизнью тебе, твоей храбрости.

— Я едва не осталась с тобой на скалах.

— Почему? — я нежно обнял Кару за плечи и посмотрел ей в лицо.

— Потому что твои глаза просили меня взять тебя, — улыбнулась она.

Это был не просто привлекательный изгиб губ, имитирующий улыбку, а настоящая улыбка, самая обворожительная и сияющая улыбка, какую я когда-либо видел на лице женщины, и над этой прелестной улыбкой лучились смехом глаза.

Я обнял ее и поцеловал так, как возлюбленный целует свою возлюбленную после долгой разлуки, как мальчик целует свою ненаглядную в первый раз. В этот поцелуй я вложил, наверное, бессознательно весь пыл, которому я учился везде, начиная от полей Алабамы и кончая приключениями в Мэндэне, но мои объятия не были похотливыми. Я воображал в своих руках нежные фиалки весны, хотя держал и восхищался розами лета, а сила любви беспредельно увеличивала размеры той ласки, которую Ред окрестил "долгом преданности".

Тело девушки, которую я обнимал, и чьи пальцы ласкали мои волосы, еще раньше целиком запечатлелось в моем сознании — от суживающихся лодыжек до округлостей ляжек и золотого великолепия между ними, до уютной ложбинки на груди и шелка выгоревших на солнце волос. Но только по ее действиям мне довелось узнать ее по-настоящему — по се восприятию печали и грусти заката, по ее бескорыстию, которое сохранило мне жизнь, и вот сейчас, по улыбке, которая развеяла страх перед штормом. Я полюбил эту девушку, чье имя беспрерывно повторял, прижавшись губами к ее волосам, не только за внешнюю красоту, но и за внутреннюю, не менее прекрасную, суть.

Моя любовь даст ей душу, а Словом, которое я ей принесу, ее душа будет спасена.

— Кара, я укажу тебе дорогу к кресту,[78] - прошептал я.

Но тут загрохотал поезд и мы вошли в вагон; на этот раз я уловил косые взгляды, которые пассажиры бросали на нас, и осведомился об этом у Кары.

— Это из-за того, что мы мокрые от дождя, — объяснила она. — Они не могут понять, почему я попала в шторм. А по твоим ногам они понимают, что ты должен был попасть под дождь.

Когда она взглянула на меня, глаза се потеряли всякое выражение и я упрекнул се:

— Твои глаза перестали разговаривать со мной.

— Знаю, — прошептала она, — потому что твои глаза разговаривают со мной неприличным образом. Пожалуйста, перестань говорить такие вещи при посторонних.

— Извини, Кара.

— Ну вот, ты опечалился, потому что думаешь, что я упрекаю тебя… Отвернись… Я знаю, на Земле, если вы выберете кого-либо, вы отказываете другим. На Харлече, мы не отказываем друг другу.

— Но твои глаза могут разговаривать, — сказал я. — Они разговаривали со мной на платформе.

— Разве? И что же они говорили?

— Ну… они как раз не отказывали мне.

Она укрыла лицо в ладонях, так как она сейчас не только улыбалась — она хихикала. Когда она снова подняла на меня глаза, они полностью соответствовали харлечианским обычаям и были такими же выразительными, как у игрока, имеющего на руках королевский флеш.

Когда она заговорила, то заговорила по-английски и так чисто, что, казалось, заучила эту фразу наизусть специально для подходящего случая:

— Мои глаза говорили тебе, милый Джек, что я люблю тебя больше всех других.

Я незаметно взял ее руку и ответил тоже по-английски: — И я люблю тебя, Кара, больше всех женщин на Земле и в небесах.

Как только я столь прозаически, в вагоне подземки, мчащемся к станции Университет-36, дал слово, перья моего духа встопорщились под влиянием этого обещания. Сказав слова, налагающие определенные обязательства, я услышал, как захлопнулись стальные врата космоса, потому что знал, что отрезаю себя от Земли, и, может быть, навсегда. Я намеревался честно и благопристойно обвенчаться с этой девушкой и остаться на Харлече.

Нужно бы поговорить с О'Харой.

Если бы он вернулся на Землю без меня, наш судовой журнал-рекордер выдал бы курс на Харлеч и очередной корабль с Земли оказался бы очень отличающимся от нашего маленького разведывательного зонда. Следующим посетителем Харлеча с Земной Империи окажется огромный корабль, окрашенный в черный цвет и битком набитый десантниками-головорезами. На них будет черная форма с черепами на лацканах, и они придут с лазерным оружием. Дезертирство космическим разведчикам не проходит даром. Военные космонавты, обладая огромными военными знаниями, могли бы вооружить и оснастить планету первого класса и стать сатрапами на планете и пиратами в космосе.

А когда при виде дезертиров звучит команда «Круши», охотники из карательного корпуса всегда сначала стреляют, а потом задают вопросы.

И они придут, если О'Хара смоется отсюда без меня.