"Элла Никольская. Русский десант на Майорку (криминальная мелодрама в трех повестях, #1) " - читать интересную книгу автора

детской, и кухня подверглись насилию: были побелены, покрашены, преображены
в нечто светлое, опрятное, жизнерадостное, и герань пышно распустилась на
кухонном окне.
Легенду я придумал ещё по дороге на Татарскую улицу
Хозяин - ширококостный, с негнущейся спиной - сесть мне не предложил и
сам не сел, а стоял возле белой, изразцовой - а как же иначе? - печи.
Испытывая отчаянную неловкость, я принялся, стоя посреди комнаты, излагать
свою версию: разыскиваю, мол, Марееву Зинаиду, дальнюю родственницу, только
недавно узнал, что она воспитывалась в детдоме, а теперь вот, несчастье
какое, стало известно о смерти её, но хотелось бы поподробнее и о жизни, и
о смерти, а по данному адресу, сказали, проживает задушевная её подруга
Маргарита... Черт знает с чего мне вздумалось все это городить, но сказать
правду - что от меня жена сбежала и я её ищу - казалось вовсе уж
невозможным. К тому же общение с Коньковым имело то следствие, что говорить
правду вообще стало казаться дурацким занятием, а вот накрутить всякой
ерунды - признаком ума и, простите, сыщицкого профессионализма. Потому что,
не скрою, помимо стыда, злости на себя и на женщину, втянувшую меня в
нелепые приключения, помимо тревоги за сынишку, я испытывал некоторый
азарт, мне нравилось чувствовать себя детективом, и это скрашивало даже
горечь от всего вышеперечисленного. Ну считайте меня дураком, если хотите,
но сначала попробуйте поставить себя на мое место.
Ледяной взгляд старика внезапно отрезвил меня: Господи, ведь он ни
одному слову моему не верит. Ишь как кривятся тонкие губы, коричневая кожа
- будто растрескавшаяся глина, в голубеньких, почти белых слезящихся глазах
убийственная насмешка, презрение и даже что-то опасное мне почудилось.
Я будто споткнулся на бегу - умолк и приготовился к отступлению.
Обернулся - и увидел, что собака растянулась на коврике, загородив собой
дверь. Та-ак!
И тут появилось новое действующее лицо: в комнату вошла сгорбленная
старуха, увидела меня и просияла всем своим пергаментно-желтым, плоским
лицом, узкие прорези, обозначавшие местоположение глаз, вовсе закрылись.
- Какой го-ость! - пропела она радостно, - Хельмут, ты чего стоишь,
как пень? А она-то где?
Старик буркнул что-то невнятное, сдвинулся с места и за его спиной, на
покрытым вышитой салфеткой комоде я увидел фотографию - самую большую из
тех, что там красовались, и выдвинутую чуть вперед, а на фотографии -
собственную физиономию и её, с белым цветком в высоко зачесанных волосах. Я
гордо смотрю прямо в комнату, а она на меня, преданно и нежно. Тот самый
свадебный снимок, который я безуспешно искал у себя дома, чтобы суперсыщик
поскорее мог взять след.
Еще бы старик мне поверил! На фото оба мы крупным планом, счастливые
новобрачные, и весь я тут как тут: густая, слава Богу, шевелюра, седая
прядь от левого виска, модные квадратные очки - я и сейчас в них, усы и
бакенбарды небольшие, тоже по моде. Чего ж удивляться, что хозяева сразу
меня признали?
Старик прошагал к двери будто сквозь меня и с грохотом захлопнул её за
собой, оставив враля-визитера на попечение старухи. Не обращая на неё
внимания, я двинулся к комоду, нечто весьма любопытное мне почудилось - ну
да, так и есть, фотография надписана. В правом нижнем углу прямо по белому
платью невесты две аккуратных строчки: "Дорогим дедушке и Паке от Гретхен и