"Элла Никольская. Русский десант на Майорку (криминальная мелодрама в трех повестях, #1) " - читать интересную книгу автора

пошла работать телеграфной барышней. А барин все проигрывал-проматывал, и
женщина у него была на стороне, из актерок, тоже русская. А дети - мальчик
и девочка, и она, Пака, при них - воспитанница, найденыш. Где-то по дороге,
сами от красных спасались - едва ноги унесли, а её подобрали, пожалели. Она
- кореянка, так было на бумажке, пришпиленной к платьишку. Пак - это
фамилия, но стали звать Пакой. Родителей и не искали - кого тут найдешь в
круговерти. Стала она нянькой, горничной, прислугой за все. Господа её
смерть как полюбили, доверяли, денег только не платили - откуда взять? Но
она и без денег... Барыня как убивалась, когда расстаться пришлось -
господа уезжали в Австралию, дальше бежали от большевиков. А Пака
оставалась - нужный документ выправить не успели, не ждали ведь беды!
Помню, с каким чувством вспоминал я этот рассказ: будто я его раньше
слышал. Или читал. Старуха тоже будто читала - излагает как пописанному.
Когда же доберется до семьи Дизенхоф, до Греты, до подруги её Зины
Мареевой? Как вышло, что после гибели Зины паспорт её оказался у Маргариты
и, главное, почему стала она выдавать себя за покойницу?
Вот заговорила о них - и снова мелодрама. Страсти, утраты, находки. Ей
бы романы сочинять, этой Паке. Но, может, вся беда во мне? Это я сам не
готов воспринимать информацию о людях и событиях, не имеющих
непосредственного отношения к тому единственному, что занимает все мои
помыслы? Нетерпелив, не расположен слушать, настроен скептически... Мне бы
только узнать, где Павлик. Пока я здесь сижу, ему, может, моя помощь
нужна...
...По рассказу Паки получалось так: когда началась война уже не
гражданская, а великая отечественная, то семью старого Хельмута, тогда,
впрочем, вовсе не старого - выслали в двадцать четыре часа из-под Одессы,
как всех тамошних немцев. Жену его Эмму, сына Рудольфа и дочку Гизелу. И
ещё сын родился в дороге, прямо в вагоне-теплушке, в самую жару - в вагоне
людей как селедок в бочке, ни воды, ни чистой пеленки. И будто бы Эмма на
третий день умерла в горячке, а новорожденного, которому судьба была
последовать за ней, унесли в классный вагон, в котором ехала в эвакуацию
молодая жена большого начальника с грудным ребенком, и она будто бы,
прослышав о несчастье, послала проводника за младенцем.
- И что же, он выжил, этот мальчик?
- А как же! Еще какой красавчик наш Вилли! Только Хельмут его в дом не
пускает, совсем с ума сошел старый...
- Тогда где же он живет?
- А в Мюнхене, - радостно сообщила Пака, - Вот где - в Мюнхене. Раньше
в Израиле жил, в Хайфе, но ему там не нравилось. - Вспомнив это в ночи, я
подумал, что и такое могло случиться. Вот только Пака, рассказывая, все
больше удалялась, уклонялась от предмета разговора, потому я ей и не верил:
морочит она меня, время тянет.
- Как же это он в Мюнхен попал? - спросил я тогда, нисколько не
рассчитывая на вразумительный ответ.
- Из Хайфы, я же сказала. Его мать приемная, ну Ида, я же говорила, -
она еврейка. После войны мужа её расстреляли как врага народа, что ли, или
ещё как-то, и её посадили, а детишек в детдом какой-то специальный. Там
сынок её собственный помер, один Вилли у неё остался, усыновленный. И
подалась она в Израиль, когда из лагеря вышла, тут некоторых выпускать
стали... Но Вилли не понравилось в Израиле, не захотел там жить, там евреем