"Элла Никольская. Русский десант на Майорку (криминальная мелодрама в трех повестях, #1) " - читать интересную книгу автора

Разглядывая спящего напротив пьяного ("и чтобы не пил, ни-ни" -
говорила Зина), я вздохнула. Что бы она сказала, к примеру, про Всеволода
Павловича, который завидным таким женихом, а, может, любовником
представляется всему нашему скромному машбюро? Красивый, не такой уж
старый, начальник отдела, живет один, в центре... Нет, Зине бы он не
понравился - не то, не то... Зина - девушка романтичная. Значит, и мне этот
нестарый ещё и приличный с виду мужчина не нравится - я ведь теперь Зина.
В один из последовавших дней я замешкалась на работе - училась
печатать, пока нет никого, да и куда было спешить? - по местному телефону
попросили кого-нибудь зайти в местком. В машбюро была я одна, мне и вручили
профсоюзные апельсины и бумажку с адресом. Выяснилось, что член профсоюза
Пальников Всеволод Павлович вторую неделю гриппует, внезапный летний грипп
скосил также поголовно всех страхделегатов, чья обязанность - навещать
больных. Перст Божий?
Так оно и было - но, собираясь навестить больного, я об этом не
догадывалась, подумала только, что за грипп такой странный и как бы самой
не заболеть...
А о чем ещё я подумала, переступив порог квартиры, в которой, как
потом оказалось, мне суждено было поселиться? А вот о чем: о том, что один
человек многое бы отдал, чтобы ему принадлежали эти вещи. Просторный
письменный стол с медальонами, под зеленым сукном, кресла с высокими
спинками и выгнутыми подлокотниками, книжные шкафы от стены до стены,
резной черный шкафчик в углу... Этот человек - мой отец Аркадий Кириллович
Барановский - однажды, прибивая на стену с превеликим трудом раздобытые
чешские книжные полки, произнес:
- Эх, книжный бы шкаф настоящий, старинный, и стол бы письменный ему
под стать, хотя в этой конуре хрущевской они бы и не поместились... - и
присовокупил непечатное слово.
...Широкий диван, застеленный клетчатым пледом, - под этот плед
поспешно, с извинениями забрался хозяин квартиры, - Барановскому тоже
безусловно понравился бы, а тем более - висевший над ним женский портрет в
золоченой раме. Рама потускнела, лица не разглядеть - в комнате темновато,
потому что опущены шторы.
Прежде всего - долг. Вручить апельсины, приготовить чай, ещё
что-нибудь, узнать, какие лекарства нужны, в аптеку сбегать, если надо...
- Ничего не нужно, - просипел Всеволод Павлович, - Горло болит, есть
не могу.
Но я заварила все же чай. Черствый хлеб становится съедобным, если его
намазать маслом и разогреть на сковородке под крышкой на самом малом огне.
И сыру немного нашлось в холодильнике. Больной выпил чаю, первый стакан -
неохотно, второй с жадностью, прикончил бутерброды, я почистила ему
апельсин.
Выглядел он хуже некуда - волосы прилипли ко лбу, седая прядь тоже
мокрая, нос заострился и блестит, глаза без очков щурятся подслеповато. Он
уже не смотрел победителем - и неожиданно я почувствовала к нему симпатию.
Человек как человек, болен, одинок, нуждается в заботе. Есть все же во мне
что-то от мамы Гизелы, вечной и всеобщей заботницы.
У больного только что, видно, спал жар, почти против его воли я
протерла постаревшее, некрасивое лицо влажным полотенцем. Он как-то вдруг
задремал, повернувшись к стене. Можно бы и уйти - но я осталась. Идти было