"Андрей Николаев. Таро Бафомета" - читать интересную книгу автора

решительно схватив бутылку, разлил остатки по стаканам. - И сорвешься, а как
не сорваться? Заказы стоят, сроки горят, галерейщики визжат, а мне -
насрать! У меня - запой! Понимаете вы, кровососы, тоска у меня по стране
своей непутевой, по родным осинам и сизым рожам!
-- Этого у нас сколько хочешь, - подтвердил Корсаков.
Его тоже уже здорово повело - с утра ничего не ел, а под вечер на
Арбат завалился Леня-Шест, прозванный так за длинную нескладную фигуру. К
Игорю как раз клиент пристроился, портрет просил изобразить, так Леня его
шуганул и утащил Корсакова к себе на квартиру. Сказал - гульнем напоследок,
да и за работу пора.
Все это было знакомо - регулярно, раз в год Леня появлялся в Москве с
опухшей физиономией и трясущимися руками, проклинал заграничное житье, где
не то что работать, существовать русскому человеку невозможно, гулял на
последние деньги, заработанные на западе и остервенело принимался писать,
пропадая в мастерской дни и ночи. По мере исполнения заказов, наработки
запаса картин, и появления ненавистных зеленых рублей, Леня резко менял
точку зрения: жить в современной России - это медленно умирать, бездарно
разбазаривая здоровье и талант. Никаких условий, никакого вдохновения,
поскольку ничего святого не осталось на растерзанной, проданной и
разграбленной демократами Родине. Шестоперов срывался за границу, чтобы
через несколько месяцев вновь с плачем припасть к "неиссякаемому источнику
хрустально-чистой русской души".
-- Ты понимаешь, что я по кругу бегу, - Леня свернул голову очередной
бутылке "Гленливета", - отсюда смотришь - там идиллия, но без выпивки
невозможно и в результате запой. А здесь - работа запоем, но такая тоска
берет, что снова рвешься за бугор. Я болтаюсь протухшей какашкой в проруби -
ни утонуть, ни по течению уплыть. Вот ты четко решил: твое место здесь! И...
-- Ничего я не решил, - поморщился Игорь, - я, может, и рад бы свалить
отсюда, да время ушло.
Да, время он упустил. "Русский бум" кончился, ушло время, когда
иностранцы толпились возле мастерских и сквотов в Фурманном переулке, на
Петровском бульваре, в Трехпрудном, хватая картины, на которых еще не
просохла краска, не торгуясь отслюнявливая баксы, марки и фунты. Ушлые
"мазилки" нанимали студентов Суриковского и Строгановки и "творческий"
процесс не останавливался ни днем ни ночью, подобно фордовскому конвейеру.
Единицы смогли подняться на этой мутной волне, уехать за границу, пробиться
в элиту и стать востребованными, но большинство осело пеной на Арбате и в
Битце, вылавливая туристов и втюхивая им свои поделки, написанные между
двумя стаканами бормотухи или дешевой водки.
-- Штуку "зеленых" сюда перевел, а на последние деньги купил билет, -
продолжал бубнить Леня, - черным ходом смылся из квартиры, это чтоб
привратник, сука, не увидел. Такси на Ватерлоо, "Евростар" этот, мать его
поперек, скоростной. Полдороги блевал - пивом на вокзале обожрался. Два с
половиной часа и в Париже. А там на Северном вокзале вышел, денег - горсть
медяков. А-а, - Леня залихватски махнул рукой, сбрасывая со стола бутылку
"Швепса", - хер с ним! Автостопом до Родины. Через бундес, через Польшу, "ще
польска не згинела", через Белоруссию, мимо пущи, где алкоголик наш Россию
продал. Дышать вольным воздухом ехал, на просторы наши необъятные, а что
здесь? - вопросил Леня, трагически снизив голос почти до шепота, - где
Родина-мать? Где, я тебя спрашиваю? - рявкнул он неожиданно, нависнув над