"Игорь Николаев. Лейтенанты (журнальный вариант) " - читать интересную книгу автора

на свой лад:
- Шел бы ты отсюда, от тебя смердит.
- Не сдохнешь! - осадил я его.
Бросок в канаву - это героический поступок. Благодарность перед
строем - особая награда! Чего тут скромничать... Я и не скромничал.
Подъем в 6. Отбой в 22. Весь день: "Шевелись! Бегом! Шире шаг!"
Тяжело... К отбою ноги еле-еле. Зато сон мертвый. Жаль, короток: едва
закрываешь глаза, раздается вопль дежурного: "Подъем!" На часах -шесть. За
окном утро.
В училище, свободно читая учебную карту, я быстрее других разбирался в
нанесенных на нее тактических знаках: "траншея", "минометный взвод на
огневой позиции" и тому подобное.
Для парней, впервые узнавших о топографии, она была китайской грамотой,
а я сдуру злился на парней за их бестолковость. Считал, что они валяют
дурака. Особенно Козлов. Я не выдержал и цыкнул на Козлова:
- Чего ты прикидываешься! Это проще пареной репы!
Ребята загоготали:
- Козел - репа!
Тот зашипел:
- Ты со своим сальным носом везде лезешь, всех учишь!
Взаимная неприязнь между мною и моими бывшими одноклассниками тянулась
из школы. Школа, где учились эвакуированные дети, находилась в поселке
Абезь, на берегу реки Уса, притоке Печоры. Интернат стоял севернее Полярного
круга, школа - южнее. Мы пересекали Полярный круг, самое малое, два раза в
день. Зимой - мрак и в небе игра сполохов. Весной и летом - незаходящее
coлнце.
В Москве я учился в уникальной Средней художественной школе. Отличник
по общеобразовательным предметам (фотография на стенде) и лишь подающий
надежды по основным дисциплинам - живописи и рисунку. Где ж было тягаться с
силачами своего класса, с таким, как Женя Лобанов, впоследствии
участвовавшим в восстановлении Севастопольской панорамы. Или с Витей
Ивановым, справедливо ставшим не только академиком, лауреатом, и прочая,
прочая, но и зачинателем вошедшего в историю "сурового стиля", вырывавшегося
из общей соцлакировки.
В Художественной школе я был тих и неприметен. В эвакуации
самовозвысился - еще бы! - я знал, кто такие Джотто или Веласкес, а
окружающие о них понятия не имели. Дерзил учителям - они были слабее
московских, а где можно было найти других в войну в этих местах?
И все это я делал, рисуясь удалью перед красивой девочкой из младшего
класса Лялей. С девушками я был робок. Первая любовь, свет в окошке - Ляля
(подлинное имя - Лейла, по-арабски - "Тюльпан"). Она обожала танцы. Я
танцевать не умел, но в начищенных ботиночках по визжащему снегу, под игрой
северного сияния, через Полярный круг в клуб на танцы. Вилен Блинов,
заметный танцор, влюбленный в Лялю, составлял с высокой девушкой эффектную
пару. Как же я страдал... Ревнуя и ненавидя этого "фитиля", в школе отравлял
ему жизнь как мог. Распоясавшись, стал притчей во языцех. Меня даже в
комсомол не допустили при обязательном записывании туда старшеклассников. В
аттестате получил: "При посредственном поведении".
В комсомол меня приняли в училище. Я гордился, что за меня голосовали
старшекурсники, воевавшие на Волховском фронте и попавшие сюда из