"Лев Никулин. Полет валькирий (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

я оставил эшелон и пошел по запасным путям и не увидел ни станционного
домика, ни цветущих яблонь. Мартовский ветер свистел в оголенных ветвях,
кирпичный фундамент, обвалившаяся печная труба - вот все, что осталось от
домика в полосе отчуждения.
Я стоял перед этим жалким памятником моей первой любви и видел все это
как в дурном сне. У меня стучало в висках, болела голова, сохли губы, и
качждый шаг отдавался болью внутри. Полуденное солнце светило над моим
родным городом, но я видел дома и улицы как бы сквозь проволочную сетку.
Я заблудился в родном городе, который знал с детских лет.
И тут мне пришла в голову мысль, что я болен. В том самом городе, где я
родился, я чувствовал, что умираю. И я постучал в дверь учителя начального
училища Шимона Марковича Головчинера. И упал на пороге его дума, гремя
казацкой шашкой, патронной сумкой, - упал, как был, в полушубке, кожаных
штанах и с карабином за плечами.
Сознание оставило меня, когда же оно возвращалось ко мне, я видел себя
на клеенчатом диване в полутемной комнате и слышал над собой глухой
старческий голос. Не более чем на мгновение возникали перед глазами
крестовина окна, вата между стеклами, обрезки цветного гаруса, глухая
каменная стена и над ней тополя семинарского сада. Мгновенье все было
реалыю, отчетливо, затем все затмевалось, менялось, меняло образ.
Невиданная многоцветная радуга, сияние разноцветных огней ослепляло меня.
Я видел моих товарищей, погибших от румынских пуль, я видел людей моего
детства, я говорил с бесследно исчезнувшей Олей Радченко. Затем все
ускользало, тонуло в мути бреда, долгом и мучительном сне с неуловимыми
сновиденьями. Только одно сновиденье, не расплываясь, не преображаясь в
химеры тифозного бреда, неизменно возникало в моем воображении. Оно
начиналось торжественным, стремительным маршем, лязгом оружия, громом,
звоном и топотом.
В оранжевом небе проносились кони и всадники-гиганты. Блистающие
серебряные полулуния светили у них на груди.
Уздечки и подковы их коней светились синеватым лучистым сиянием. Земля
звенела, как металл, под тяжестью коней. Музыка, звон и топот наполняли
мой бедный череп. Всадники поднимались в гору и, отделяясь от земли,
проходили чугунным галопом над оградой и тополями семинарского сада.
Облака раздвигались как занавес, и люди и лошади исчезали в оранжевом
зареве.
Жар и бред постепенно оставили меня, и, медленно возвращаясь к жизни, я
стал понимать неуловимые сновидения, химеры и чудовища моего бреда. Я
открыл, что невиданная разноцветная радуга возникла из обрезков гаруса
между стеклами окна, а гром и звон и музыка рождались из негромкой игры на
фортепиано в комнате рядом с той, где я лежал почти два месяца.
Я выздоравливал. Я различал голоса и лица Шимона Головчинера и его
жены, суровой и властной старухи. За стеной двигалось еще одно живое
существо. Ничего замечательного не было в людях, которые были у меня на
глазах, и я сосредоточил мысли на невидимом существе за стеной. Негромкий
женский голос иногда долетал до меня. Я научился различать шаги, походку
моей соседки, ее прикосновения к предметам. Вынужденное безделье,
одиночество, болезнь располагали меня к мечтательности. У меня было много
времени для разгадывания аллегорических снов, и не было никаких
собеседников, кроме Шимона Марковича. Но это был замечательный шахматист и