"Лев Никулин. Полет валькирий (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

стареньким флигелем в Семинарском переулке. И останется наша любовь, и мы
как-нибудь проживем в эти грозные годы и сохраним первую любовь, - любовь
двадцатилетних.
Я уже смотрел в глаза смерти под Киевом и Харьковом и в Молдаванской
степи. Я видел смерть рядом с собой на клеенчатом скользком диване во
флигеле стариков. И теперь я хочу жить и чувствовать теплую высокую грудь
Оли возле моей груди и слушать головокружительный лепет вальса здесь, в
запущенном саду, среди дикого цветения полевых цветов и подсолнечников.
Никогда я так не чувствовал весны, как сейчас, бархатные прикосновения
орешника, уколы шиповника, запах росы и крапивы... "Откуда эта слабость, -
вдруг говорил я себе, - откуда это головокружение и лихорадочное биение
сердца, что это значит, болезнь или любовь?"
Я не мог больше оставаться один в этом саду, и я вернулся в мою
комнату, оглядел клеенчатый жалкий диван, портрет доктора Герцеля, стену
семинарского сада, тополя над стеной...
Лунный серп повис над тополями неправдоподобной серебряной занятой.
Вокруг была жестокая, бессмысленная тишина.
И вдруг, именно в эту минуту, в комнате моей соседки заиграли
незнакомую мне великолепную и страшную вещь, и на меня обрушился
победоносный ее ритм, лязг и гром, шелест и треск знамен, сокрушительный
галоп победителей. И тут я понял, откуда происходили всадники-чудовища и
дикий их полет над изголовьем моей постели. Не эта ли музыка вызвала одно
из самых страшных сновидений в дни моей болезни?
Что же происходит со мной? И вдруг стыд и горечь и жажда борьбы и
сопротивления овладели мной. "Трус, - сказал я себе, - ты прожил на земле
двадцать лет и жил из них только три месяца, когда странствовал с ружьем
за плечами по озаренной пожаром революции стране. А теперь ты хотел
спрятаться в зеленой щели, под черепитчатой кровлей старосветского домика.
Земля звенит, как металл, под тяжестью коней. Оранжевое зарево стоит над
нашей страной. Цветы и травы дымятся под копытами коней..."
Я постучал в стену и спросил:
- Что вы играете?
Негромкий женский голос ответил:
- Это "Полет валькирий".
Затем скрипнул отодвинутый стул, и слабо стукнула крышка фортепиано.
- Прощайте, - сказал я твердо, - я уезжаю.
И тихий голос ответил мне грустно и ласкозо:
- Прощайте, молодой человек.
Так я расстался с флигелем в Семинарском переулке и старенькой дамой,
учительницей музыки, Лидией Станиславовной Блюм.
В шестом часу утра я стоял на железнодорожном мосту.
Под мостом, в утренней тишине и прохладе, лежал мой родной город. Город
еще спал, как сто, как двести лет назад спали городничие, повитовые судьи,
заседатели. Они спали на пуховых перинах, под образами почаевской божьей
матери. Березовый квасок стоял у них в голове, клопы ели их жнрные шеи и
плечи. В садах жужжали зеленые мухи и осы. Дворовые псы громыхали цепью в
своих конурах. И белый мирный дымок плыл над черепитчатыми крышами моего
города.
Я видел его таким в последний раз. Через одиннадцать месяцев город
лежал в развалинах. Густой черный дым всплывал над развалинами, и