"Лев Никулин. Полет валькирий (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

воркованье голубей, колокольный звон, скрип возов на базарной площади.
Кавалерийский военный марш наполнил улицы города. Тысяча подков ударяли о
камень мостовой, от этого происходили скрежещущий рокот, дробь, подобная
прибою. Меня поразила стройность оркестра, стройность движения
кавалерийской колонны, неизвестно откуда появившейся в нашем городе.
Показались медные солнца басов. В изумлении я разглядел зеленоватые, цвета
ранней зелени, мундиры, шлемы и пики солдат, тяжелых вороных коней с
подстриженными гривами и хвостами. Серебряные полулуния блестели под
квадратными подбородками солдат. Земля звенела, как металл, под тяжестью
коней. Звон, топот и лязг наполняли мой бедный череп. Офицер презрительно
и холодно смотрел на бедные черепичные кровли, на испуганных громом музыки
голубей, на притихших, прячущихся за забором детей.
Ноги не держали меня, я дополз до моего жесткого, скользкого ложа и
едва не заплакал. Что скрывать - двадцатилетний парень плакал, как
мальчик, прощаясь с тем радостным вихрем, который нес его по нашей стране
от Балтики до Одесской бухты.
Шимон Маркович стоял на пороге и, вздыхая, смотрел на меня:
- В конце концов это случилось.
Да, в конце концов это случилось. Случилось то, что немцы заняли
Украину, что на Дону формируют белые армии и в моем родном городе вербуют
гимназистов и кадет в особый русский корпус, что трех моих лучших
товарищей захватили венгерские гусары в поезде под Сумами и трое моих
лучших товарищей были повешены на деревья станционного сада.
- Мы закопали ваши вещи в палисаднике и достали вам другую одежду.
Можете ее надеть.
Пропустим незначительные подробности.
Через две недели я был здоров, как может быть здоров двадцатилетний
парень после тяжелой, обновляющей человека, болезни. И, когда мне стало
тесно и душно и скучно в старосветской тишине флигеля четы Головчинер, я
вошел в комнату стариков и сказал, что мне пора уезжать и что я еду утром
в направлении города Клинцы на советской границе.
- Вы можете ехать, - сказал Шимон Маркович, - вы можете ехать, потому
что жизнь человеческая в конце концов не в наших руках. Но может быть, вам
лучше остаться в городе, где, кроме нас двоих, никто не знает, где вы были
прошлой зимой. И может быть, ваше место здесь, а не там...
- Нет - ответил я, - нет, Шимон Маркович, мое место там.
И тогда заговорила суровая и тихая старуха, жена Шимона Марковича:
- Мы написали письмо Оле Радченко. Написали письмо в Белую Криницу.
Если хотите знать, она живет у дяди, у лесника. Вы же звали ее, когда были
больны, и вы ее увидите.
Скажите же теперь, что вы уедете завтра утром. Скажите же это...
Но я молчал и молча ушел из комнаты стариков.
До позднего вечера я ходил по саду, обнесенному высоким плетнем. Сад
был невелик и запущен. Я ходил вокруг единственной клумбы, где под ковром
анютиных глазок похоронил мою шашку и карабин. Я сидел на прогнившей
скамье под зеленым сводом орешника и сирени и думал о том, что, может
быть, завтра, рядом со мной, будет круглое, теплое плечо Оли Радченко и
мягкий и нежный ее подбородок. В сущности - все пройдет. Прошли всадники в
папахах и полушубках и матросских бескозырках, прошли всадники в стальных
шлемах с блистающими серебряными полулуниями на груди. Пройдут войны над