"Грегори Норминтон. Чудеса и диковины " - читать интересную книгу автора

из тела со вздохом или с печальным салютом. Я представляю, как медленно
истекаю сном, тяжелая дремота струится по ногам и капает на дощатый пол, и
ноги из синих становятся серыми, а потом - белыми как мел, а ведь когда-то
они были розовые. Шум в голове, этот подземный рокот, конечно же, не
умолкает. Но я все же слышу, как стрекочут цикады на улице. Свистят стрижи,
и вот я уже вижу, как они чертят дуги в небе над полями, снимая сливки с
рассвета. Потом следует ожидаемый, желанный стук: как всегда, несмелый,
чтобы не потревожить мой труп (в конце концов, я изрядно стар). Дверь
отворяется с тихим знакомым скрипом. Взгляд Терезы находит меня. Я
благодарен ей за эту улыбку и не перестаю удивляться - каждый день я
удивляюсь ее милосердию. Тереза приносит мне козье молоко, парное, с
утреннего удоя, и сухарики из гречневого хлеба, которые я размачиваю в
чашке. Осведомившись о ее мальчике, узнаю, что всю ночь он не спал из-за
желудочных колик. Я обещаю дать ей свое обычное лекарство (чистое плацебо,
рецепт одного пражского мошенника), и Тереза уходит.
Ни слова о том, что у меня не осталось денег, чтобы отплатить ей за
добро. Она и вдова будут ухаживать за мной до конца - или пока хватит
терпения, если я все правильно понимаю.
Поев и оправившись, я обмываю те части тела, до которых могу
дотянуться. Одевание - пусть и в лохмотья - занимает чрезмерно долгое время.
Неудивительно, что старики такие копуши. Что еще делать разуму с таким
количеством свободного времени: сновать взад-вперед сквозь время,
обременившись несносной и старой медлительной плотью? Э-эх! Черт бы побрал
эти запутанные, непослушные чулки. Я не могу согнуть колени - не говоря уже
о спине, - чтобы достать до пальцев на ногах. Я, который всю жизнь прожил
ближе к своим ногам, чем большинство из людей. Я с отвращением швыряю чулки
на кровать и выхожу на свет божий босиком.
Животные опередили меня. Скромный зверинец Терезы, настоянный на голоде
и бедности. Я - слышавший рев императорского льва и пересчитывавший перья на
крыле дронта - влился в их копошение. Кролики Нунцио что-то грызут в своих
клетках. Куриный кружок переругивается и чистит перья. Коза, привязанная к
оливе, щиплет свой травяной кружок, выбривая его с дотошностью стрелки
компаса.
Выйдя из тени, я обнаруживаю, что солнце все еще греет. Деревня
распростерта передо мной - волнующаяся, зеленая. Ивняк подстрижен, темные
кедры подобны незажженным свечам. Версты виноградников - как плодоносящие
проспекты, залитые мягким светом, а дальше, за ними, удивительно компактные,
виднеются знакомые очертания Фиесоле. Спустя пятьдесят один год, следуя
замысловатым маршрутом, я вновь очутился в том месте, откуда начал свое
путешествие. Я родился неподалеку отсюда, под сенью Собора, и теперь
колокольный звон, проникая в мою каморку, дарит мне, старику, часы куда
более краткие, чем те, что я проживал в молодости.
Передвигаясь (в самом общем смысле этого слова) по покрытой росой
траве, я добираюсь до своей скамьи. У меня с собой книга, пергамент и
чернила, на руке - кожаный ремешок, за ухом - очинённое гусиное перо:
пародия, так сказать, на мое трудовое прошлое.
Бормотание не отпускает, нагнетая давление в голове.
Со вздохом я размещаюсь на сиденье (на скамье, срубленной мужем Терезы
из дубового сундука) и раскладываю свои принадлежности. Уложив на колени
"Thesaurus Hieroglyphicorum" и поставив рядом чернильницу, я открываю