"Грегори Норминтон. Чудеса и диковины " - читать интересную книгу автора

великую пустоту своей тетради и, донельзя расстроенный, смотрю в сторону
дома. Тереза и вдова работают на огороде, эксгумируют морковь. Они хватают
ее за косы и срывают с корневищ грязные волоски. Потом швыряют морковь на
тропинку, поглядывая поверх горки собранных овощей на сына Терезы,
маленького Нунцио, который ковыряется палкой в грязи. Как бы мне хотелось
присоединиться к ним! Честно работать, как когда-то - Адам, чтобы под ногти
набивалась добрая земля. Но вместо этого мне предстоит мой скрипучий труд,
от которого напрягаются и болят глаза. Запертый в этой немощной жалкой
плоти, с угасшим взором - такой старый телом, хотя в душе я по-прежнему
молод, - я должен отчитаться за свою жизнь. Я должен вспомнить свое
путешествие для будущих поколений, пока голоса у меня в голове не ушли в
землю вместе со мной. И я неустанно благодарю Господа, что он даровал мне
смерть, которую я сам, может быть, у себя и украл. Ибо видел я, как людей
жгли огнем, резали сталью и бросали в пучину черного озера. Может, они
наблюдают за мной из глубин, эти сгинувшие души? В моей Жизни я буду
говорить за них за всех. Это будет непросто: от снов до оживших призраков,
от лохмотьев до роскошных камзолов. Перо у меня в руке трепещет, словно
готовое улететь.
Во имя всего, что осталось в прошлом, lector future, рассказчик для
будущего Томмазо Грилли молит вас о сочувствии сегодня.

I. MONSTRORUM ARTIFEX


[Image002]


1. Подменыш

Сейчас я поведаю всю Правду. Когда я родился (так утверждал мой отец;
мать умерла при родах), повитуха завизжала: "Чудовище! Монстр!" - и
поскользнулась на околоплодных водах. Ударившись головой о край ведра, эта
впечатлительная женщина лишилась чувств. Так что пришлось моей матери - из
которой все еще текло в три ручья - самой позаботиться о том, чтобы я издал
первый крик. Мать выудила меня из тряпья, я был мраморно-серым, как требуха;
увидев мое лицо, она на мгновение задумалась, прежде чем шлепнуть меня по
заду.
- Тебе повезло, - скажет потом мой отец, показав мне мое отражение в
зеркале, - что материнская любовь слепа.
Меня шлепнули. Я, как положено, заорал и порозовел. В спальне поднялась
суматоха, родственники устроили настоящее столпотворение, передавая меня из
рук в руки, как Ахилла над Стиксом, пока отец все-таки не обратил мою голову
к небесам. Кто-то отправился за водой, кто-то - за полотенцами, кто-то - за
священником. Отец поцеловал влажную бровь моей матери и сжал ее ослабевшие
пальцы. Кто-то догадливый вынес меня из комнаты, где моя мать, до последнего
сражавшаяся за мою жизнь, тихо угасла от эстетического потрясения.
Для отца эта потеря была ужасной. В соседней комнате, где тетка держала
меня в вытянутой руке, я, наверное, слышал (несмотря на слизь в ушах) его
рыдания и всхлипы. Никто не мог утешить его: и менее всего - его преступный,
нелепый ребенок.