"Геннадий Новожилов. Московский Бисэй " - читать интересную книгу автора

Повесил в шкаф одежду и в темноте шкафа наткнулся на целлофановый пакет
с остатками книги Акутагавы, книги, купленной в другой жизни у букиниста на
Кузнецком мосту. Потянул, да, видно, не за тот край, и книжка высыпалась на
пол: разъединившиеся тетрадки, отдельные листы, разлохмаченная на углах
бордовая обложка. Зачем он вытянул давным-давно похороненную в недрах шкафа
книжку, он не понимал, но отчего-то ужасно расстроился.
Не подбирая книги, устало опустился на диван. Тоска сдавила грудь, и он
подивился ее внезапности и силе. Машинально потирая грудную клетку, он как
будто с удивлением оглядывал свое теперешнее жилище, и ему виделся он сам,
еще мальчишка, который, спрятавшись ото всех, рисовал себе неведомые
чудесные дали, где он в конце концов должен был очутиться. Все сбылось. Если
бы только тот малолетний фантазер хоть одним глазком мог узреть вот это свое
жилище с выходящим в небольшой сад окном-стеной! Костя нагнулся, пошевелил
книжные останки, поднял листок...

А потом, через много тысяч лет, этому духу, претерпевшему бесчисленные
превращения, вновь была доверена человеческая жизнь.
Это и есть дух, который живет во мне; вот в таком, какой я есть.
Поэтому, пусть я родился в наше время, все же я не способен ни к чему
путному и живу в мечтах и только жду, что придет что-то удивительное. Совсем
так, как Бисэй в сумерках под мостом ждал возлюбленную, которая никогда не
придет.

Так завершалась повесть о Бисэе, похожая на бесценный перстенек с
неземным камушком, способным отобрать разум у любого зазевавшегося
романтика.
"Я обрел настоящий дом. Вот оно - счастье!" - убеждал себя Костя. Но из
темноты прошлой жизни он же выкрикивал: "Боже, что я наделал!"
Продолжая поглаживать грудь, он разжал пальцы и отпустил на волю листок
из книжки.
Приняв ванну, он облачился в серое кимоно и прилег отдохнуть.
И вдруг, произнеся: "Жалко герань", - умер.
Костя шел безлюдной Токайдоской дорогой. Неяркое солнце малой весны
опускалось за горизонт, и небеса над головой сделались такими прозрачными,
что на дне их стали видны робкие голубые звездочки. На одной из станций он
опорожнил миску ухи-плясуньи из гольцов, разводимых тут же, на рисовых
полях, удивленно помычал над чашкой красного, окрашенного соком гардений
риса. Он еще посидел, глядя на гору с храмом на вершине, подождал, покуда
полоса тумана не разлучит окончательно гору с долиной. Тогда он поднялся,
достал кожаный мешочек, отсчитал за угощение несколько моммэ, раскланялся с
хозяином и отбыл.
Он ступал по дороге своего счастья и с грустью вспоминал, как
представлял что-то подобное, слоняясь по ночному Нескучному, на склонах
Воробьевых гор, вцепившись в книжечку под темно-красным переплетом и бубня
хокку древнеяпонских поэтов. Возможно, жизнь потекла бы меж другими
берегами, если бы не "песни кукушки",
"рыдающие по осени олени", все эти "плачущие цикады" и "белеющие крики
уток". Тогдашняя жизнь в обнесенной железными прутьями коммунистической
клетке так его мучила, что он не раз подумывал с нею расстаться. Но в минуты
крайнего отчаяния кто-то говорил ему: