"Владимир Федорович Одоевский. Русские ночи" - читать интересную книгу автора

признался, что и он смешал St. Martin с Мартинедом].}
Эти вопросы, продолжал Фауст, привели моих искателей к другому,
довольно странному: не ошиблись ли люди в истинном пути к влекущему их
предмету? или они знали его, но забыли, - и тогда как вспомнить? Вопросы
страшные, мучительные для мыслящего духа!
Между тем однажды учитель объявил моим искателям, что они прошли и
грамматику, и историю, и поэзию и что, наконец, они будут учиться такой
науке, которая решит все возможные вопросы, и что эта наука называется
философией.
Юноши были вне себя от изумления и готовы были спросить, что такое
грамматика? что такое история? что такое поэзия? Но вторая половина
учительского объявления так их утешила, что они на этот раз решились
промолчать и исподтишка наготовить многое множество вопросов для своей новой
науки.
И вот, один учитель принес им Баумейстера, {10} другой Локка, третий
Дюгальда, {11} четвертый Канта, пятый Фихте, шестой Шеллинга, седьмой
Гегеля. Какое раздолье! Спрашивай, о чем хочешь, - на все ответ. И еще
какой! Одетый в силлогистическую форму, испещренный цитатами, с правами на
древность происхождения, обделанный, обточенный.
В самом деле, на этом пути наши искатели имели минуты восхитительные,
минуты небесные, которых сладости не может понять тот, кого не томила
душевная жажда, кто не припадал горячими устами к источнику мыслей, не
упивался его магическими струями, кто, еще не возмужавши, успел растлить ум
сладострастием расчета, кто с ранних лет отдал сердце в куплю и на торжище
ежедневной жизни опрокинул сокровищницу души своей.
Счастливые, небесные минуты! Тогда, для юноши, философ говорит с
сердечным убеждением; тогда юноше в стройной системе представляется вся
природа; тогда вы не хотите сомневаться, - все ясно! все понятно вам!
Счастливые мгновения, предвестницы рая! зачем так скоро вы улетаете?
Чтоб удобнее преследовать предмет своих изысканий, чтобы поверить его в
его развитиях, чтобы достигнуть той цели, которая нарушала сон их и тяготила
бдение, мои молодые друзья разделили свои труды: один предался паукам, и
главнейшею из них избрал политическую экономию как науку, где теория требует
самых осязаемых применений; другой искусствам, и главнейшим избрал себе
музыку как искусство, которого язык выражает внутреннейшие ощущения
человека, невыразимые словами. Они мнили с этих противоположных пределов
деятельности человеческой проследить всю жизнь и встретиться в разрешении
тех задач, которые провидение предоставило труду человека.
Изыскателям попадались книги и люди, из которых одни уверяли их, что
человечество достигло последней степени своего совершенства, что все
объяснено, все сделано и ничего более ни делать, ни объяснять не остается;
другие - что человечество не сделало ни шагу со времен своего падения; что
оно двигалось, но не подвигалось; третьи - что хотя человечество и не
достигло до совершенства, однако в наше время решен по крайней мере вопрос,
каким образом отличать истину от бредней, дельное от недельного, важное от
неважного; что в наше время уже сделалось непростительным человеку, как
говорят, образованному не уметь определить себе круга занятий и не знать
цели, к которой он должен стремиться; что, наконец, если человечество может
еще подвинуться к совершенству, то не иначе, как следуя тому пути, который
оно себе теперь избрало.