"Владимир Федорович Одоевский. Русские ночи" - читать интересную книгу автора

разделенной и рисунками снабденной, Нестора Максимовича Амбодика" {3} и
"Bonati Thesaurus medico-practicus undique collectus" {"Полный
медико-практический словарь Бонатуса" {4} (лат.).} вам попадается маленькая
книжонка, изорванная, замаранная, запыленная; смотрите, это "Advis fidel aux
veritables Hollandais touchant ce qui s'est passe dans les villages de
Bodegrave et Swammerdam", {"Верные сведения о настоящих голландцах,
касающиеся происшедшего в деревнях Бодеграве и Сваммердам" (франц.).} 1673,
- как занимательно! Но это никак эльзевир! эльзевир! имя, приводящее в
сладкий трепет всю нервную систему библиофила. Вы сваливаете несколько
пожелтевших "Hortus sanitatis", "Jardin de devotion", "Les Fleurs de bien
dire, recueillies aux cabinets des plus rares esprits pour exprimer les
passions amoureuses de l'un et de l'autre sexe par forme de dictionnaire",
{"Сад здоровья" (лат.), "Сад благоговения", "Цветы красноречия, собрание из
кабинетов редчайших умов для выражения любовных страстей одного и другого
пола, в форме словаря" (франц.).} - и вам попадается латинская книжка без
переплета и без начала; развертываете: как будто похожа на Виргилия, - но
что слово, то ошибка! ... Неужели в самом деле? не мечта ли обманывает вас?
неужели это знаменитое издание 1514 года: "Virgilius, ex recensione
Naugerii"? {Вергилий, изданный Наугерием (лат.).} И вы не достойны назваться
библиофилом, если у вас сердце не выпрыгнет от радости, когда, дошедши до
конца, вы увидете четыре полные страницы опечаток, верный признак, что это
именно то самое редкое, драгоценное издание Альдов, {5} перло книгохранилищ,
которого большую часть экземпляров истребил сам издатель, в досаде на
опечатки.
В Неаполе я мало находил случаев для удовлетворения своей страсти, и
потому можете себе представить, с каким изумлением, проходя по Piazza Nova,
{Новая площадь (итал.).} увидел груды пергаменов; эту-то минуту
библиоманического оцепенения и поймал мой незванный портретист... Как бы то
ни было, я со всею хитростию библиофила равнодушно приблизился к лавочке и,
перебирая со скрытым нетерпением старые молитвенники, сначала не заметил,
что в другом углу к большому фолианту подошла фигура в старинном французском
кафтане, в напудренном парике, под которым болтался пучок, тщательно свитый.
Не знаю, что заставило нас обоих обернуться, - в этой фигуре я узнал чудака,
который всегда в одинаковом костюме с важностию прохаживался по Неаполю и
при каждой встрече, особенно с дамами, с улыбкою приподнимал свою изношенную
шляпу корабликом. Давно уже видал я этого оригинала и весьма был рад случаю
свести с ним знакомство. Я посмотрел на развернутую перед ним книгу: это
было собрание каких-то плохо перепечатанных архитектурных гравюр. Оригинал
рассматривал их с большим вниманием, мерил пальцами намалеванные колонны,
приставлял ко лбу перст и погружался в глубокое размышление. "Он, видно,
архитектор, - подумал я, - чтоб полюбиться ему, притворюсь любителем
архитектуры". При этих словах глаза мои обратились на собрание огромных
фолиантов, на которых выставлено было: "Opere del Gavaliere Giambattista
Piranesi". "Прекрасно!" - подумал я, взял один том, развернул его; но бывшие
в нем проекты колоссальных зданий, из которых для построения каждого надобно
бы миллионы людей, миллионы червонцев и столетия, - эти иссеченные скалы,
взнесенные на вершины гор, эти реки, обращенные в фонтаны, - все это так
привлекло меня, что я на минуту забыл о моем чудаке. Более всего поразил
меня один том, почти с начала до конца наполненный изображениями темниц
разного рода; бесконечные своды, бездонные пещеры, замки, цепи, поросшие