"Фрэнк О'Коннор. Публика в зале (ессе)" - читать интересную книгу автора

методы, но и основано на иной философии, чем искусство для группового
восприятия. Искусство для личности уходит либо в сугубо личный символизм,
как у Пикассо, Джойса или Элиота, либо в общедоступный реализм, реализм
современного романа; а искусство, обращенное к человеческим душам,
соединенным в массу, вынуждено говорить сжато, ярко и красочно, через миф
и притчу. Такова разница между ирландской сагой и библейским сказанием, с
одной стороны, и романом типа "Войны и мира" - с другой. И в топ же мере,
в какой саге и сказанию трудно овладеть отдельным читателем, роману "Война
и мир" трудно овладеть публикой в зале. И вот в наше время легенда об
Иосифе Прекрасном под пером Томаса Манна превращается в трехтомный роман.
Наша эпоха производит величайшую перестановку видов творчества в
соответствии с их ценностью для нее.
Искусство рассказа, к которому, кажется, никто и никогда не относился
всерьез именно по той причине, что его легко приспособить к печатной книге
и ее одинокому читателю, сейчас, по-видимому, становится крупнейшим из
современных искусств; а вот аудитория поэзии растет все медленней и
медленней, ибо теперь поэзия отвечает не любому, а только
малораспространенному разборчивому вкусу, и первейшим искусством для
многих из нас поэзия лишь считается, а не является.
В ходе этой перестановки очень многое потерял и театр. С упадком поэзии
он потерял свое самое могучее оружие; он потерял часть образной силы,
когда действие стали ограничивать рамками авансцены, и, как я считаю,
потерял еще почти столько же, когда в зрительном зале начали выключать
свет. Театр, в зале которого погашен свет, это уже не театр - это
подглядывание в щелочку.
Публику шаг за шагом оттесняют в положение пассивного зрителя, ей
навязывают психологию подглядывания соблазнительных зрелищ. Нас не
устраивает больше дощечка с надписью, извещающая, что голая платформа на
том конце зала - это улица в Венеции; мы знаем, что нужно сделать, чтобы
сцена представляла собой улицу в Венеции, и поэтому переносим наши пьесы в
гостиные сельских усадеб и на крестьянские хутора. Под влиянием таких
преобразователей общества, как Ибсен и Шоу, мы еще больше заботимся о
несущественных деталях обстановки, в то время как в чеховских пьесах
драматическая интрига становится таким же искусством для одиночек, каким
стала поэзия. И все это неизбежно и логично приводит нас в кино: там тебе
и венецианские улицы, и гондолы, - и даже не в кино, а к телевизору.
Верти, мистер Смит, рукояточку и выбирай драматический спектакль, как
давно уже выбираешь себе чтение или речи по радио, - в одиночку.
Как ни восхищайся результатами этих перемен, все они в действительности
творят из театра нечто такое, что театром не является. Можно восхищаться
добротностью радиовещания, но бесполезно притворяться, что оно дает нам
добротное ораторское искусство; чеховские пьесы - это шедевры, но их
определенно нельзя назвать хорошими пьесами для театра. Драма, как и
ораторское искусство, не может жить без публики в зале, - драма легко
может перестать существовать, но ее нельзя превратить в искусство для
одиночек.
Уверяю вас, разница между театром и кино может быть наиболее полно
раскрыта именно со стороны этой особенности. Говоря, что публика в зале
активно воздействует на качество театрального представления, в то время
как в кино у зрителей нет такой возможности, разницу часто полагают именно