"Фрэнк О'Коннор. Единственное дитя (Из автобиографических книг) " - читать интересную книгу автора

на котором темные усики и еле заметная бородка выглядели такими же
неуместными, как на лице ребенка. Очень странными казались глаза: над
одним бровь опускалась так низко, что почти его закрывала, а над другим,
напротив, высоко подымалась, отчего глаз словно увеличивался. Позднее,
увидев, как он таким же образом - одна бровь вверх, другая вниз -
рассматривает пейзаж, я решил, что это, наверно, такой прием - прием
художника, помогающий ему увидеть картину в фокусе. Но еще необычнее был
его голос, который практически не модулировал. Каждый слог произносился им
безупречно четко и выразительно, но без какого-либо повышения или
понижения тона, словно он отсекал их один за другим машиной, вроде той,
которая служит для нарезания бекона; ну, а если он повышал голос, то
одновременно подымал голову и втягивал нижнюю губу так, что казалось, у
него западает подбородок. Это также, как потом мне объяснили, был прием,
помогавший справиться с заиканием, что вполне вероятно, так как самое
замечательное в Дэниеле Коркери тех лет - чего тогда я не замечал - было
его умение владеть собой.
Как-то после уроков, в три часа, когда нам полагалось идти домой, он
задержал нас в классе и, написав на доске сверху несколько слов
таинственными значками, принялся обучать языку, который мы, следуя его
произношению, называли "ир-ландский" - языку, мне до тех пор совершенно
неизвестному и отличавшемуся, по-видимому, тем, что знакомым предметам в
нем давались незнакомые названия. При моей вечной слабости - интересе к
делам, которые меня не касались, - я не мог не заметить, что Коркери ни
разу не перевел слова, написанные им сверху на доске. Учтиво подождав,
когда мы остались одни, я подошел к нему и спросил, что они значат. Он
улыбнулся и сказал: "Пробуди свое мужество, Ирландия!" - пропись,
показавшаяся мне весьма примечательной и малоуместной на доске, особенно,
если она не нужна для урока. Впрочем, у него, конечно, могли быть причины
не объяснять ее всему классу, ведь у власти все еще стояли англичане, и ни
они, ни другое его начальство - римско-католическая церковь - не потерпели
бы такого рода штуки.
На уроках пения вместо полюбившихся мне песен Мура он разучивал с нами
песню какого-то Вальтера Скотта, очень скучную на мой вкус; и пелась она
на мотив не менее занудливый, чем ее слова, - иначе такой меломан, как я,
не мог бы его забыть:


Где тот мертвец из мертвецов,
Чей разум глух для нежных слов:
"Вот милый край, страна родная!"

[Пер. Т. Гнедич.]
Но мне запомнилось, с какой неистовой страстью он отчеканивал каждый
слог третьей строки, весь пылая и вскидывая свою маленькую, темную голову.
Мне, по молодости, было невдомек, что он использует учебный английский
текст, чтобы вызвать брожение в юных умах под самым носом старой
полицейской ищейки Дауни, и, надо думать, в Дауни минутами просыпалось
подозрение, потому что, хотя он и относился к Коркери с большим уважением,
чем к другим учителям, он нет-нет да поглядывал ему вслед с весьма
озадаченным видом.